Созерцатель
Шрифт:
Нет у них печали, потому что свободны от всяких страданий; нет у них опасения, потому что далеки от всяких сетей. Нет там противника, потому что брань кончена. Непрестанно себя и друг друга именуют блаженными, потому что прекратились их брани, венцы получены и в кущах их покой.
Взирал я на эту страну и сидел, оплакивая себя и подобных мне. Миновались дни мои, протекли, как единый день; они утратились и исчезли; а я и не замечал. Объяло душу мою раскаяние, потому что утратил я
– Скажи, Диана, у тебя не создаётся впечатление, что тебе всё это уже знакомо?
– Пожалуй, да, – сказала она, наморщив лоб, будто что-то вспоминая. – Как будто в кино видела.
– Но это не кино. Это книга «О рае» преподобного Ефрема Сирина, который жил в четвертом веке. Святые от Бога получают откровения, то есть непосредственные знания о том, что их интересует. А, судя по красочным поэтическим описаниям, очень даже возможно, что Ефрема душой возносили в рай, как, скажем, апостола Павла.
– Дядя Андрей, – сказала Диана, – но мне-то что до этого? Ты же сам знаешь, какая я плохая девочка. Мне туда пути нет.
– Здрасьте! – возмутился я. – Только что читал ей, что вход туда открыт любому покаявшемуся грешнику. Так что, милая барышня, покайся и войди в сообщество будущих жителей рая.
– Да? – прошептала она после долгой паузы. – Ты думаешь, у меня получится?
– Не думаю, а абсолютно уверен. Если хочешь, я помогу тебе и за ручку отведу в храм. И постою рядом, чтобы страшно не было. Согласна?
– Конечно.
– Умница! – сказал я. – А это тебе в качестве аванса за будущие труды.
И я извлек из внутреннего кармана пухлый конверт с деньгами и протянул девушке.
– Это что? – затаив дыхание, спросила Диана.
– То самое, ради чего ты была готова стать моей рабыней. А я прошу тебя стать рабой Бога-Вседержителя, Который через меня послал тебе эту помощь. Это Бог тебя к Себе зовет, чтобы поделиться с тобой радостью, светом, блаженством, а после всех дел поселить в прекрасных райских садах.
Девочка потянула руку к конверту, но вдруг обмякла и заплакала, тихо, протяжно, со всхлипами и бабьим подвыванием.
– Я гадила тебе, как коза блудливая, хотела занести в свою коллекцию под номером три. Я хотела тебе семейную жизнь разрушить в отместку за твой отказ. А ты!.. Такие деньжищи мне… А ведь мог бы, как другие, себе оставить…
– Да не я это, – сказал я, едва сдерживаясь, чтобы самому не зареветь. – Это Господь. Только Он способен такое людям делать. А я лишь Ему подчиняюсь. Понимаешь?
– Не-а, – шмыгнула он покрасневшим носом. – Но я тебе верю. Давай, говори, что сделать, чтобы отблагодарить Бога и тебя. – Потом замотала головой и добавила: – Ничего не понимаю, но это так здорово! Это так… Это так классно!
Старик - уход
Старик заболел. Когда я вошел в его душную комнату, он лежал на высоких подушках и держал крестообразно сложенные руки на седой груди.
–
– Как вы себя чувствуете, Федор Семенович? – спросил я.
– Несравненно лучше, чем ночью. Не думал, Андрей, что за несколько ночных часов можно прожить столько жизней. Меня распинали на кресте и бросали к голодным львам, четвертовали и сажали на кол, топили в воде, жгли в огне, вешали и расстреливали.
– Как же вы такое выдержали?
– Только с Божией помощью. А так, по человеческим меркам, я бы умер уже во время первой же казни. Знаешь, что я подумал, когда всё это закончилось?
– Что?
– Нельзя просить у Господа мучений. Это от гордой переоценки своих возможностей. Мы должны просить только милости. Поэтому – наши непрестанные «помилуй». Понял?
– Пытаюсь…
– Гордость умеет скрываться за благими намерениями. Ты думаешь, что пожелание мучений – это хорошо, а тебе по носу – щёлк! Не дури! Это от гордости.
– А что же в таком случае от смирения?
– «Господи, помилуй» и целиком положиться на волю Божию. Всё!
Федор Семенович лежал неделю, другую, пытаясь умереть. Иногда звонил мне и докладывал о том, что с ним происходит: слабость разлилась по телу расплавленным свинцом, прижимая каждую жилочку и кровеносный сосуд к постели. Он почти ничего не ел, пил только святую воду, иногда растаивал во рту просфору. Когда он вспоминал вкус и запах водки, его тошнило, и он радовался этому. Если Господь снял с него позорную пьяную епитимию, значит, гордость дрогнула и покинула его сердце, думал он.
Много раз перед ним проходила жизнь от трех лет, с которых он себя помнил, до последнего часа. Всплывали старые грехи, исповеданные им, легко обжигали грудь и уносились прочь. Он благодарил своего ангела-хранителя за то, что тот поднимал его по утрам и вечерам и приводил в храм. Благодарил за то, что помогал вспоминать грехи и с отвращением их сжигать на исповеди под епитрахилью священника. Потом лежал и часами прислушивался к себе. Он даже пробовал делать глубокий выдох, чтоб душе проще было вылететь из тела. Он долго и сосредоточенно вдыхал, будто собирал всё духовное изо всех уголков тела, а потом также медленно всё это выпускал наружу через дыхательные пути. Но, увы, измученная душа не желала покидать тела, как он ни старался.
Но вот однажды ночью он испытал настоящий страх. Перед ним проходила череда обиженных им людей: нищие, мимо которых прошел он с презрением; просители, которые ушли ни с чем; женщины, над которыми он издевался, посмеивался, унижал. Он вопил, казалось, на весь город «Господи, помилуй», а они шли и шли мимо, по одному приближались к его одру и прожигали спокойным пронзительным взглядом до самой глубины сердца. Утром старик с трудом дотянулся до телефона, позвонил священнику и просил прийти, рассказал о ночной казни, исповедался, причастился, успокоился.