Спартак(Роман)

Фаст Говард Мелвин

Все, кроме этого Еврея, приходят к Спартаку. Спартак спрашивает об этом.

Затем, однажды, во время отдыха между упражнениями, он идет к Еврею и говорит ему.

— Ты говоришь по-гречески, человече? — спрашивает он его.

Зеленые глаза смотрят на него невообразимо. Вдруг Спартак понимает, что перед ним очень молодой человек, почти мальчик. Он скрывается за маской. Он видит не самого человека, но маску.

Еврей говорит себе:

— Грек, говорю ли я по-гречески? Думаю, я говорю на всех языках. Иврит и арамейский, греческий и латинский и многие другие языки многих частей мира. Но почему я должен говорить на любом из этих языков? Зачем?

Очень осторожно, Спартак призывает его:

— Мое слово, а затем твое слово. Мы люди. Мы не одни. Большая проблема в том, что ты одинок. Действительно,

ужасно, что мы одни, но здесь мы не одиноки. Почему мы должны стыдиться того, кто мы есть? Неужто мы совершили такие ужасные вещи, чтобы попасть сюда? Я не думаю, что мы совершили такие ужасные вещи. Более ужасные вещи совершаются теми, кто вложил ножи в наши руки и приказал нам убивать ради удовольствия Римлян. Поэтому нам не следует стыдиться и ненавидеть друг друга. У человека немного силы, немного надежды, немного любви. Эти вещи похожи на семена, которые посеяны во всех людях. Но если он сохранит их в себе, они засохнут и умрут очень быстро, и тогда пусть Бог поможет бедняку, потому что у него ничего не будет и жизнь его не стоит того, чтобы жить. С другой стороны, если он дает свои силу, надежду и любовь другим, он найдет неиссякаемый источник того же. Он никогда не иссякнет. Тогда жизнь стоить прожить. И поверь мне, гладиатор, жизнь — лучшая вещь в мире. Мы знаем это. Мы рабы. Все, что у нас есть — это жизнь. Поэтому мы знаем, чего она стоит. У Римлян есть так много других вещей, что жизнь для них не очень важна. Они играют с ней. Но мы принимаем жизнь серьезно, и именно поэтому мы не должны позволить себе быть в одиночестве. Ты слишком одинок, гладиатор. Поговори со мной немного.

Но Еврей ничего не говорит, его лицо и его глаза совсем не меняются. Но он слушает. Он слушает молча и внимательно, а затем он поворачивается и уходит. Но пройдя несколько шагов, он останавливается, слегка поворачивает голову, и следит за Спартаком уголками своих глаз. И Спартаку кажется, что там что-то есть, чего раньше не было, искра, мольба, блеск надежды. Может быть.)

Это было начало третьего периода из четырех, на которые может быть разделена жизнь гладиатора. Это можно назвать временем надежды и именно в это время ушла ненависть, и гладиатор знал великую любовь и товарищество к другим людям подобного рода. Это произошло не сразу, это произошло не быстро. Понемногу он научился доверять человеку, и через человека, он научился любить жизнь. Это было в Спартаке, захватившем его с самого начала, огромная любовь Фракийца к жизни. Спартак был похож на хранителя жизни. Он не просто наслаждался ею и лелеял ее; она поглощала его. Это было то, в чем он никогда не сомневался и никогда не критиковал. В какой-то степени казалось, что существует секретный договор между Спартаком и всеми силами жизни.

Спартак, взглядом увлек гладиатора Давида за собой. Он не сделал этого напоказ; он сделал это почти скрытно. Всякий раз, когда случалось, и это было не слишком заметно, он оказывался рядом со Спартаком. Его слух был столь же острым, как слух лисицы. Он слушал слова Спартака; он уносил эти слова с собой и повторял их самому себе. Он пытался узнать, что скрыто в этих словах. И все это время, что-то происходило внутри него. Он менялся; он рос. В чем-то, таким же образом, немного изменений и немного роста происходило внутри каждого гладиатора в школе. Но для Давида это было необычно. Он пришел из племени людей, чья жизнь была полна Бога. Когда он потерял Бога, в его жизни возникла пустота. Теперь он заполнял эту пустоту человеком. Он учился любить человека. Он изучал величие человека. Он не думал об этом таким образом, но это было то, что с ним случилось — и в какой-то степени с другими гладиаторами.

Это не было чем-то, что могло бы быть понято либо Батиатом, либо сенаторами в Риме. Для них восстание вспыхнуло внезапно и непреднамеренно. По их мнению, никакой подготовки и прелюдии не было, и потому они так и записали. Другого понимания у них не было.

Но прелюдия там была, тонкая, странная и растущая. Давид навсегда запомнил, услышанное им впервые, как Спартак читает стихи из «Одиссеи». Здесь была новая и очаровательная музыка, история смелого человека, много пережившего но непобежденного. Многие из стихов были для него вполне понятны. Он знал удручающую агонию пребывания вдали от родины, которую

он любил. Он знал трюки капризной судьбы. Он любил девушку, жившую среди холмов Галилеи, ее губы были алыми, как маки, и мягкий овал щек, и сердце его болело о ней, потому что, для него она была потеряна. Но какая это была музыка, и как великолепно, что раб, раб, который был сыном раба и никогда не знал свободы, мог пересказывать бесконечные стихи этой прекрасной истории наизусть! Был ли когда-либо такой человек, как Спартак! Был ли когда-либо человек такой мягкий, такой терпеливый, такой не скорый на гнев!

По его мнению, Спартак и был Одиссеем, упорным и многомудрым Одиссеем; и навсегда, увидев, какими были эти двое, он стал таким обеспокоенным. Мальчик, которым он был тогда, во всем, нашел своего героя и образец для жизни и для живущих в Спартаке. Сначала он не доверял этой тенденции в себе. Не доверяй никому, и никто не разочарует тебя, говорил он себе достаточно часто, поэтому он ждал, наблюдал и искал меньшего Спартака, чем Спартак. И постепенно, он дорос до осознания, что Спартак никогда не будет меньше Спартака — и осознание было тем больше, что к нему пришло понимание, что ни один человек не меньше самого себя, не полное понимание, но мерцание знания о богатстве чуда и великолепия, что находится в каждом отдельном и единственном человеческом существе.

Поэтому, когда он был выбран в качестве одного из четырех гладиаторов, для удовлетворения каприза двух надушенных гомосексуалистов из Рима, сражаясь в поединке двух пар до смерти, он разрывался из-за необходимости такой борьбы и нечестивого противоречия, как никогда раньше. Это была новая борьба, и победив в этой борьбе, он совершил первый реальный прорыв защитной оболочки в которую он заключил сам себя. В тот момент он тоже пережил крест. Он снова вернулся и сражался с самим собой, и с его пересохших губ на кресте в агонии сорвались слова, которые он повторял себе за четыре года до того.

— Я самый проклятый человек во всем мире, — говорит он себе, — ведь я избран, убить человека, которого я люблю больше, чем любого из живущих. Как жестока такая судьба! Но это то, чего можно было ожидать от Бога или богов или кем бы они ни были, эти любители терзать человека. Это их подлинная миссия. Но я не буду их удовлетворять. Я не буду играть для них. Они такие же, как эти надушенные Римские свиньи, которые сидят на арене и ждут человеческих кишок, вывалившихся на песок! На этот раз я не буду их удовлетворять. Они не получат удовольствие наблюдать поединок пар, эти несчастные и развращенные люди, которые не могут найти удовольствия ни в чем другом. Они увидят меня убитым, но это не принесет им удовлетворения, видеть убитого человека. Это они могут увидеть в любое время. Но я не буду сражаться со Спартаком. Сначала я бы убил своего брата. Я никогда этого не сделаю.

Но что тогда? Сначала в моей жизни было только безумие, а затем жизнь здесь усугубила безумие. Что Спартак дал мне? Я должен задать этот вопрос самому себе, и я должен сам на него ответить. Я должен ответить, потому что он дал мне что-то очень важное. Он дал мне секрет жизни. Жизнь сама по себе является секретом жизни. Каждый принимает сторону. Ты на стороне жизни, или ты на стороне смерти. Спартак находится на стороне жизни, и поэтому он будет сражаться со мной, раз он должен. Он не просто умрет. Он не позволит им убить себя, не говоря ни слова и не сопротивляясь. Тогда, вот что я должен делать. Я должен сражаться со Спартаком, и жизнь решит между нами. О, какое страшное решение принято! Был ли когда такой проклятый человек? Но так оно и должно быть. Это единственный возможный путь.

Он снова и снова думал о своем решении, и уже не знал, что он умирал на кресте, это смерть была милостива к нему, что ему не пришлось сражаться со Спартаком. Кусок за куском, его раздираемый болью разум возвращался в прошлое и снова проживал его. И снова гладиаторы убили своих тренеров в столовой. И снова они сражались с войсками ножами и голыми руками. И снова они прошли по сельской местности, а с плантаций хлынули рабы, чтобы присоединиться к ним. И снова они напали ночью на Городские Когорты и полностью уничтожили их, и взяли их оружие и доспехи. Все это он пережил еще раз, не рационально, хронологически или свободно, но как шар горячего пламени, отброшенного назад во времени.