Спасите, мафия!

Tamashi1

— Прости, — пробормотала я, а он беззвучно усмехнулся и сказал:

— Хватит извиняться. Ты винишь себя во всем и постоянно передо мной извиняешься. Неужели ты думаешь, что ты можешь принять меня со всеми моими, прямо скажем, не слишком приятными посторонним душевными качествами, а я тебя с твоими странностями не приму?

— Неправда, ты хороший, — как-то совсем по-детски пробормотала я, и комитетчик вдруг улыбнулся, осторожно перебирая мои локоны и крепко прижимая меня к себе.

— Ты, наверное, единственный человек на свете, который так думает, — ответил он. — И знаешь, я этому рад. Остальные — пусть боятся, ненавидят, обходят стороной. Они мне не нужны и неинтересны. А заодно пусть обходят стороной и тебя, — вдруг резко добавил Хибари-сан, и голос его стал жестким и властным. — Я не позволю кому-то причинить тебе боль, оскорбить или унизить, но и липнуть к тебе всяким травоядным я тоже не позволю, ясно? Ты моя, и я никому тебя не отдам.

— Дружить-то мне можно с Вонголой? — пробормотала я, подумав, что, кажется, попала в рабство, но зная, что друзей всё равно не брошу, а Хибари-сан, явно нехотя, пробурчал:

— Ты же упрямая, и если я скажу «нет», начнешь меня уламывать, — я мысленно хихикнула, радуясь тому, что он перестал злиться на эти мои попытки незаметно на него повлиять, а комитетчик чуть раздраженно заявил: — Так что ладно, поступай, как знаешь. Но если

хоть одно травоядное посмеет распустить руки…

— Оно получит пинка от меня самой, — прижимаясь щекой к его груди, перебила я Хибари-сана. — Потому что я к таким вещам очень серьезно отношусь и вообще-то не люблю физический контакт, а уж учитывая, что… я теперь себе не принадлежу, простым возмущением с моей стороны такое поведение не ограничится.

— Правильно, — довольно кивнул Глава Дисциплинарного Комитета, а я осторожно спросила:

— Хибари-сан, а я… ну… Мы теперь встречаемся или…

— Что еще за «или»? — фыркнул он. — Естественно, встречаемся.

Я радостно улыбнулась и подняла взгляд, отрываясь от… своего парня (как это звучит-то странно, и если честно, совсем не подходит к образу главы CEDEF), и с удивлением обнаружила, что его скулы покрывает бледный румянец. Даже думать боюсь, на что моя моська похожа была — наверное, на помидор, ну или на вишню, и остается лишь надеяться, что я не напоминала вареного рака… Я отпустила пиджак комитетчика, который всё это время сжимала изо всех сил, и осторожно коснулась кончиками пальцев виска Хибари-сана. Он почему-то вздрогнул, но взгляд от моих глаз не отвел, и я, счастливо улыбнувшись, зарылась пальцами в его волосы. Они оказались на удивление мягкими и шелковистыми, хотя мне почему-то всегда казалось, что у японцев волосы должны быть жесткими, и я начала несмело перебирать черные, как смоль, пряди, разрушая идеальную прическу Главы Дисциплинарного Комитета.

Он довольно улыбнулся и, прижав меня к себе, сказал:

— Знаешь, это может показаться странным, но мое задание… Похоже, придется пояснить. Не люблю я разговоры… Ладно, объясню, как планировал. Если бы мне это задание дали с самого начала, я подумал бы, что надо мной просто издеваются, а тогда, у реки, у меня промелькнула надежда на то, что мечта моего детства и впрямь может стать реальностью. Шинигами сказали, что это возможно, и в качестве ее исполнителя я видел только тебя. Я уже тогда понимал, что ты мне небезразлична, но… не хотел говорить тебе об этом, потому что не знал, примешь ты меня, как кого-то большего, чем просто друг, или нет. А терять дружбу не хотелось. Но шинигами сказали, что надо работать, усердно работать, чтобы эта мечта осуществилась, и я растерялся, потому что не знал, как показать тебе, что ты мне важна. Но вчера, когда трое выполнили задания, я подумал, что, может быть, стоит просто сказать тебе, что я чувствую, а там — будь что будет. Не ради задания даже. Точнее, если бы ты ответила «нет», я бы его выполнить уже не смог. Но это не важно. Я попытался продумать то, что должен сказать. То, что сейчас сказал. Тебе ведь нужно было всё это услышать? Потому я решил пояснить. Хоть и не люблю разговоры. Только я всё равно сомневался, но когда тебе причинило боль то жалкое травоядное, я захотел убить его. Не забить до смерти из-за его предательства, а именно убить — жестоко и мучительно, потому что он сделал больно именно тебе, — он поморщился и шумно выдохнул, словно его весь этот монолог порядком утомил и вообще был излишен, но всё же закончил его, причем совсем не тем с чего начал: — Запомни, я никому больше не позволю причинить тебе боль, теперь постарайся быть сильной ради нас обоих, и если тебя что-то злит, как то травоядное, прицепившееся к тебе на улице, не молчи и сразу ставь его на место. А если не можешь, зови меня, будем разбираться вместе, поняла?

— Поняла, — пробормотала я, подумав, что всё же ему, наверное, тяжело вот такие длинные речи произносить, поэтому мысли и разбредаются, перескакивая на другие темы. А потому я тихо спросила, возвращаясь к изначальной теме разговора: — Но я так и не поняла, что за задание у тебя было. Скажешь или…

— Скажу, — перебил меня он, немного отстранившись. — Но тогда мне придется пояснить кое-что о моем детстве.

— Если тебе тяжело, не надо, — пробормотала я, боясь, что эти воспоминания будут слишком болезненными.

— Всё равно когда-нибудь узнаешь. Лучше раньше, чем позже, — пожал плечами Хибари-сан и, отпустив меня, скинул тапочки и спросил: — Ничего, если я сяду рядом?

Что-то я как-то подозрительно начала краснеть. Вот если бы он просто ноги закинул, я бы даже не заметила, а так… Не знаю, почему, но у меня сразу замелькали мысли о том, что сидеть на одной кровати с мужчиной — это неприлично, что морально-нравственный облик мой меня же за это и отпинает, и это при том, что, будь я с другом, мне бы такое даже в голову не пришло. Ну, как тогда, с Мукуро — это была просто дружеская посиделка. А вот сейчас мне почему-то стало стыдно… Но я послала все эти мысли вдоль по Питерской-Тверской и, кивнув, отползла к другому краю кровати, взбила Хибари-сану подушку, прислонила ее к изголовью, проделала ту же операцию со своей подушкой, разгребла завалы маленьких думок, перекинув их в ноги, и уселась, прислонившись спиной к подушке, скрывавшей деревянное изголовье кровати. Хибари-сан следил за моими манипуляциями с ехидной, но очень довольной усмешкой, а затем забрался на кровать с ногами и, усевшись рядом со мной, обнял меня и притянул к себе. Я осторожно отстранилась и уселась так, чтобы видеть его лицо, а Хибари-сан, поморщившись и продолжая обнимать меня правой рукой, уставился на коллекцию безделушек, расставленную на комоде напротив койки.

Повисла напряженная тишина, и я ждала, когда он соберется с мыслями, думая о том, что и так, фактически, заставила его сегодня слишком много говорить, хотя ему явно не хотелось вдаваться в пояснения. Но он это сделал — сделал ради меня, и это безумно грело душу, потому что хоть он и считает, что не умеет быть заботливым, на самом деле это не так. Просто забота Хибари-сана выражается не так, как у других людей. Ведь он одиночка и не привык показывать, что у него на душе, но мне он всё же это показывал, и этот простой факт делал меня безмерно счастливой…

====== 62) Прошлое, настоящее и надежды на будущее ======

«В жизни должна быть любовь — одна великая любовь за всю жизнь, это оправдывает беспричинные приступы отчаяния, которым мы подвержены». (Альбер Камю)

Минуты три Хибари-сан молча обнимал меня, собираясь с мыслями, а я напряженно ждала его рассказ, надеясь, что это причинит ему не много боли, или я хотя бы смогу помочь ему затем от нее отвлечься. Потому что глава CEDEF был для меня слишком важен, и его боль отражалась во мне даже сильнее, чем моя собственная. Наконец, Хибари-сан вздохнул и заговорил таким тоном, словно пересказывал не историю своей жизни, а скучную, неинтересную никому статью из газеты пятилетней давности:

— Мой отец был главой клана якудза нашего города и прилегающих областей, — я ошалело воззрилась на комитетчика, никак не ожидая такого поворота событий, но он не заметил или, скорее,

сделал вид, что не заметил моего удивления и продолжил: — Клан был небольшой и причислялся к бакуто, то есть деятельность его членов крутилась в основном вокруг азартных игр, хотя иногда не брезговали и контрафактом, но город мой отец просто обожал. Он следил за порядком в Намимори, члены клана обязаны были ловить и наказывать преступников — насильников, грабителей и убийц, а кодекс поведения, как и в большинстве кланов якудза, во многом имитировал Бусидо. Глава клана считался названым отцом всех его членов, а они были его назваными сыновьями, при этом собственные семьи их отходили на второй план. Никогда не предавать братьев, стойко переносить боль, быть готовыми к самопожертвованию ради клана, беспрекословно выполнять приказы старшего по рангу, не воровать у своих, не употреблять наркотики, не зариться на женщину своего «брата», не заниматься ничем, кроме деятельности клана, не вступать в столкновения с членами других кланов без приказа «сверху», не совершать насильственных или противоправных действий, не относящихся к деятельности клана, в отношении мирных граждан — это были основные постулаты нашего клана. Хотя слово «нашего» здесь неуместно: я не проходил обряд «посвящения» и был просто сыном босса, но якудза не являлся. Отец считал, что я обязан положить жизнь на защиту Намимори, и говорил, что это даже важнее, чем продолжение его дела. С рождения в меня в прямом смысле вбивали идеи о том, что я обязан защищать город и его жителей, а также доктрины якудза: подчинение слабого сильному, презрение к страху и боли, неотвратимость наказания за любой проступок, фатальность судьбы, принятие смерти как неизбежной данности, агрессивное поведение по отношению к тем, кто нарушает законы клана или территориальную целостность подконтрольной территории, если речь идет о чужаках из других кланов. Шрамы на моей спине — результат наказания за мои ошибки. Обычно за серьезную провинность якудза должны отрубить себе фалангу мизинца, но если проступок не столь серьезен, его наказывают, просто избивая. Вот и меня отец наказывал, а заодно приучал к боли и терпению, избивая вишневыми прутьями. Рядом с нашим домом росла огромная сакура, и он каждый раз, как я делал что-то не так, отправлял меня срезать прут и наказывал меня именно им. С тех пор я терпеть не мог сакуру, хотя всегда ходил смотреть на ее цветение, а после известных тебе событий я ее вообще возненавидел. Простых людей мой отец презирал, считая, что они необходимы лишь для выживания сильных мира сего, но говорил, что если они исчезнут, исчезнем и мы, а значит, мы обязаны заботиться о них, не жалея себя, потому что это нечто вроде постулатов гири, «долга чести», когда даже если тебе чего-то делать не хочется, ты обязан это совершить из чувства долга — например, если враг дарит тебе подарок на Новый Год, ты обязан подарить ему что-то равное по ценности, несмотря на свою ненависть. Отец был хитрым человеком и рассматривал людей, как источник средств к существованию, но в тоже время он до фанатизма обожал порядок и сам город — не жителей, а именно город. Он говорил, что если защищать жителей, они защитят город, а значит, мы обязаны им помогать. Благодаря политике, проводимой моим отцом, в Намимори не было ни одного дома, исписанного граффити, ни одной замусоренной улицы. Я перенял его любовь к городу, но людей начал не презирать, а ненавидеть, ждать от каждого удара в спину. Потому я терпеть не могу, когда до меня дотрагиваются — меня это злит. Кажется, что меня хотят атаковать или просто вторгнуться в мой мир, и мне это не нравится, — я вздрогнула, но ладонь комитетчика сжалась на моем плече, и я поняла, что для меня он всё же готов сделать исключение, и это делало меня до безумия счастливой. Вот только от истории прошлого Хибари-сана мне становилось очень больно…

— Когда мне было двенадцать, — продолжил глава CEDEF, — отец погиб во время его поездки в Токио. Это не было заказным убийством или разборкой якудза — в его машину врезался грузовик, управляемый нетрезвым водителем. Всё имущество перешло к матери, и она ненадолго стала лидером клана. Я тогда впервые почувствовал свободу и сказал, что ухожу из дома, потому что не собираюсь продолжать дело отца, но она ответила, что это не понадобится, потому что она больна — у нее нашли рак печени. Через два месяца она умерла, завещав всё имущество мне. Так как я никогда не входил в клан и не выполнял поручений отца, связанных с деятельностью якудза, мне не пришлось даже проводить обряд выхода из клана, хотя, подозреваю, что мать обговорила мой уход с членами клана заранее. С тех пор я жил один, но продолжал совершенствоваться во владении тонфа и следить за дисциплиной в школе. Перейдя в среднюю школу, я создал Дисциплинарный Комитет, куда, видимо, неосознанно, перенес основы поведения якудза, но так как я всегда считал преступную деятельность бакуто ничем не лучше простого грабежа, я решил, что основой Дисциплинарного Комитета будет соблюдение законов с учетом того, что преступников надо карать, пусть даже нарушая этот самый закон и избивая их. Клан моего отца возглавил хитрый, но не слишком ценящий город человек, и скоро Дисциплинарный Комитет стал главной силой правопорядка Намимори, сдвинув с этой позиции якудза. Если раньше с проблемами все шли к моему отцу, то к моменту моего перехода в старшую школу они стали приходить ко мне. Например, директор больницы постоянно обращался к Комитету за помощью. Закончив школу, я поступил на экономический факультет университета нашего города, хотя мог поехать учиться в Токио — знания позволяли. Но я не мог бросить Намимори, потому что этот город был самым важным в моей жизни. Вот здесь и скрыта мечта моего детства. Я видел лишь отношения, построенные на страхе и подчинении слабого сильному, а в голову мне вбивали мысли о том, что жить я должен ради родного города нашей семьи. Отец никогда не любил мать и всего себя посвящал клану и Намимори, мать, будучи членом клана, также не особенно интересовалась семьей. Я, по сути, был им нужен лишь как наследник их идей и мировоззрения. И я их унаследовал, идеи эти, вот только в детстве хотел, чтобы у меня когда-нибудь появилась настоящая семья, где не будут воспеваться насилие и жестокость, а будет царить мирная, уютная обстановка. Я видел, что матери плевать на отца, и уважает она его лишь как главу клана, а отцу было наплевать на мать. Я понимал, что если стану таким, как отец, меня никто и никогда не примет, и мои надежды на нормальную семью рухнут. Но я также понимал, что медленно, но верно становлюсь похож на отца, и это, если честно, меня злило. Вот тогда-то я и начал мечтать о том, чтобы меня приняли таким, какой я есть, и о том, чтобы у меня была самая настоящая семья… — он мотнул головой и чуть раздраженно уточнил: — Нет, я просто хотел, чтобы нашелся человек, который не будет меня опасаться и сумеет разглядеть всё, что я спрятал. И которому я сам смогу доверять. Но я перестал мечтать об этом после смерти отца: понял, что это невозможно. Только шинигами сказали… — на пару секунд глава CEDEF замолчал, а затем сказал нечто не имеющее отношения к предыдущей фразе — то, что он явно не хотел принимать: — Вот только даже в твоих глазах я вижу уважение и боязнь ошибиться, сделать что-то не так. Ты постоянно извиняешься передо мной, словно считаешь, что я не способен принять какие-то твои поступки, идущие вразрез с моими желаниями, и вообще явно меня опасаешься…