Спасти кавказского пленника

Greko

— Просто Хазрет?

— Просто Хазрет. Мы считаем его святым человеком, но он не согласен.

Аулы, которые мы проезжали, были чем-то похожи на селение черкесогаев. Та же мирная жизнь. Никто не ходит по улицам или во двор с пистолетом или ружьем. Главное же отличие было в том, что здесь люди жили своим трудом. Земледелием, а не торговлей.

Какая торговля, если они природой отрезаны от мира? Высокие горы, густо заросшие непроходимым лесом, и глубокие овраги с почти отвесными стенами, внизу которых неслись стремительные

потоки — все это надежно защищало хакучей. Их земля превратилась в убежище, живущее своей особой жизнью — суровой, скучноватой, но безопасной.

— Сам-то откуда тут взялся? — спросил я бродягу.

— Сенькой меня кличут, — откликнулся он, обидевшись на «сам-то».

— Арсением или Семеном? — уточнил я.

— Сенькой привычнее… Попал я сюда, как все. Из рабов сбежал. Вот! — ответил он с вызовом.

— Моряк? Военный?

— В солдатах служил, — с достоинством отозвался русский беглец.

— Как же ты, бедолага, в плен угодил?

— Пить надо меньше! — грустно поведал о вечной русской беде Сеня. — Да не мне! Офицер пьяный меня с товарищами в мирный аул погнал за чихирем. Оттуда и скрали нас.

— А дальше?

— Дальше перепродали в горы. Хозяин был не злой. Все предлагал жену мне купить. Чтоб навечно меня к себе привязать.

— А ты, выходит, сбежал?

— Сбег! На аул налетели какие-то джигиты. И давай все жечь. Я мешок с сухарями прихватил — и деру. Ползал по ентим горам, пока к хакучам не вышел. С месяц где-то добирался. Может, меньше.

— И много вас таких, «сбегших»?

— Хватает. А бывает отряды наши караван с рабами разобьют. Тогда народ сам просится. Кому охота в Туретчину плыть?

— И чем тут занимаетесь?

— А кто как… Кому зерно милее, тот за соху берется. Кто сапоги тачать научен, народ обувает. Я вот при ружье, — Сенька показал мне свой мушкетон-трамблон устрашающего вида. — Наших в местной самообороне много. Капитанят. Учат, как засады делать. Как грамотно отступать и бить во фланг. Приучили соседей не баловать. Сами же им крепко задаем.

— Ну, из тебя, как погляжу, капитана не вышло?

— Не вышло, — печально улыбнулся Сенька.

— Не скучаешь по дому?

— Кваса охота. Аж скулы порой сводит. Тут тоска жить-то. Девок мало и отрезаны девять месяцев в году. Только осенью и выбираемся из котловины.

За неспешным разговором добрались до скромного хутора на четыре сакли. Привязали лошадей. По знаку Сеньки оружие оставили у коновязи. И прошли в обычный жилой дом, крытый тесом. Кунацкой предусмотрено не было. И это о многом говорило.

Хазрет, убелённый сединами, крепкий старик, встретил меня спокойно. Без особого пиетета, но и без какого-либо намека на подобострастие и привычной для черкесов демонстрации радушия, оказываемого гостю. Будто я его старый знакомый, живу здесь давно, и всего лишь отлучился на минуту, а сейчас вернулся, чтобы продолжить беседу.

—

Я слышал про тебя. — сказал он, улыбнувшись, после представления.

— А я, уважаемый Хазрет, о вас только что узнал.

— Можно просто — Хазрет. Я хоть и старше тебя в два с лишним раза, но вполне обойдусь без почитания. Я знаю, что меня здесь уважают! — он рассмеялся.

— Хорошо, — я не удержался, поддержал его смех.

— Обо мне не слышал, но о нас — наверняка?

— Да.

— Ругают, проклинают? — Хазрет улыбнулся.

— Не скрою, да.

— Да, да, да.

— И вас это не беспокоит?!

— А почему меня это должно беспокоить? И почему это тебя так удивляет?

— Нууу… — я и не знал даже с чего начать.

— Потому что мы не такие, как все? — Хазрет пришёл мне на помощь. — Не участвуем в общей войне? И, наоборот, нападаем на черкесские караваны? Не придаём значения их постоянным крикам о чести? Или попросту не кичимся, не хвастаемся, не слагаем о себе напыщенных песен? И плевали на пресловутую славу?

— Но, согласитесь, уваж… — я поневоле хотел опять употребить этот эпитет, — Хазрет, что перечисленного вами уже достаточно, чтобы удивляться.

— Заметь, Зелим-бей, ты удивляешься тому, что я не воюю, а не тому, что я живу мирно? Хорошо ли это?

Я с удивлением взглянул на старика.

«Просто мудрый, как Сократ. Вопросами поставил меня в тупик!»

— Видишь, ты задумался. — Хазрет, видимо, понимал причины моей оторопи. ­– Тогда я тебя еще спрошу: что это за мир, в котором война считается делом чести, а за мир тебя поносят и ругают?

— Это ужасный мир, Хазрет! — я тут же согласился.

— Вот ты и ответил на все вопросы, ­– улыбнулся старик. ­– А я не хочу, чтобы мой народ жил в ужасном мире. А теперь продолжаешь удивляться?

— Только одному.

— Чему же?

— Вы всегда так думали?

— Ты задал самый больной вопрос для меня, — Хазрет горько усмехнулся.

— Я не хотел…

Он остановил меня движением руки.

— Нет никакой вины. Я сам себе часто задаю этот вопрос. Немного по-другому: почему я в молодости был таким недалёким и неумным, что не сразу пришёл к этому.

— Причина?

— Четыре потерянных брата и родители, выплакавшие свои глаза и угасшие в одночасье — достаточная причина? ­– глаза Хазрета заблестели.

Я молчал.

— Я был такой же, как все. Может, и лучше многих. Храбрый, рвущийся в бой. Жаждавший славы. И терявший одного брата за другим. Потери меня не останавливали. Как и все, я грезил местью. Когда погиб мой последний из братьев, мама на коленях умоляла меня остановиться. Оглянуться. Задать себе простые вопросы. И я начал задавать их. И отвечать на них. Но уже будучи один. Родители не перенесли горя. А я с тех пор ненавижу войну.

— Теперь понятно.

— И что ты думаешь?