Спираль
Шрифт:
— Что зависит от меня?
Кто-то убавил огонь, и душа, готовая, как закипающее молоко, перехлестнуть через край, медленно осела.
— Многое, очень многое. Только, повторяю еще раз, в первую очередь нужны искренность и согласованные действия.
— Как, мы не возьмем труд сегодня?
— Ни в коем случае, батоно Отар, ни в коем случае!
О, какой насмешкой звучало это «батоно Отар», каким отвращением были полны глаза Коринтели. Кахишвили чувствовал, как надменный юнец свысока посматривает на него, торжествуя, что загнал в ловушку директора исследовательского
— Смею спросить, почему? — Кахишвили понял, что иного пути у него нет, смирился с судьбой и решил как-то умерить свое нетерпение. Фраза была произнесена не очень твердо, но по сравнению с недавними намного спокойнее.
— Почему? Неужели вы не понимаете, почему?
— Сейчас не время для загадок, выкладывайте ваши условия! — оживился Кахишвили.
— Ого! — усмехнулся Коринтели. — Вот это мне нравится. Разве отчаянье и столбняк достойны мужчины? Приободритесь, соберитесь с силами, нам сейчас не до обмороков. Не желаете сигарету, в хлопотах мы совсем забыли о бодрящем сизом дыме табака?
Директор института, на сей раз не ища свой «Космос», так жадно затянулся рамазовским «Винстоном», будто целый год не курил.
— Если я снова открою сейф и вручу вам труд академика Георгадзе, какие у меня гарантии, что вы не присвоите исследование? Разве логично и разумно тешить себя надеждой, что вы, директор института астрофизики, профессор, возьмете в соавторы студента третьего курса заочного отделения физико-математического факультета Тбилисского государственного университета? Даже если бы я не сомневался в вашем расположении, чести и рыцарском благородстве, то все равно, каким образом лаборант, только сегодня принятый в ваш институт, вдруг становится вашим соавтором? Разве люди слепы? О нет, они поймут, где собака зарыта, ибо приблизительно знают, над какой проблемой бился бывший директор института.
— Как же нам быть? Я готов пойти к ректору университета, готов выполнить второй пункт ваших требований, чтобы вы смогли в оставшиеся полгода сдать за три курса, защитить диплом, и сразу поставлю вопрос о присвоении вашей дипломной работе кандидатской степени. Я верю, что она этого заслуживает. Я незнаком с ней, но, клянусь вам честью, верю искренне. Я не замедлю с рецензией и с рекламными статьями в прессе. Но вы же прекрасно понимаете, что до конца января нам не избежать неслыханных доселе баталий. Я самое большее на два месяца могу оттянуть открытие сейфа. Никто не даст мне права на большую проволочку.
— Я понимаю, я прекрасно понимаю, что через два месяца сейф непременно откроют.
— Затем, как вам ясно, все погибнет. Нельзя ли нам дня за два, пусть за день до официального открытия взять труд и приберечь его? А когда сейф откроют официально, когда опишут и оформят актом хранящиеся в нем материалы, мы снова запрем в него наше исследование № 13. Как вам мой план? — Глаза Кахишвнли блестели от радости. Он был уверен, что нашел единственно приемлемый выход.
— Я, к сожалению, не могу разделить ваш восторг! — Рамаз бросил окурок в пепельницу. — Допустим, мы
— У ко-о-ого? — растерялся директор.
— Да, у кого? Я с первой минуты вдалбливаю вам, что главное в наших отношениях — откровенность. Поэтому поговорим начистоту. Я не доверяю вам и не могу доверить исследование ныне покойного академика. А вы? Вы доверяете мне? Если доверяете, весьма польщен. Я забираю труд, сохраняю его и возвращаю в сейф, едва закончится официальная опись документов и вещей бывшего директора. Доверяете?
Кахишвили беспомощно поднял глаза на Коринтели. Но тут же, почувствовав стыд, понурился и уставился в стол.
— Вот видите, я не обманулся, и вы не доверяете мне. Скажу вам больше, если доверяете, я принесу вам свои извинения и сейчас же перестану считать вас серьезным человеком.
— Что же нам делать? Еще раз повторяю вам, я могу оттянуть открытие сейфа на два месяца. Пятого октября — семьдесят пятая годовщина со дня рождения академика. Считайте, что пятое октября — крайний срок. Вы видите какой-нибудь выход?
— Вижу.
— А именно?
— Сейф нужно опечатать.
— Какой здесь резон? Академия назначит день открытия, создаст комиссию, доставят из Москвы мастера и откроют сейф. Им не помешают наляпанные нами сургучные печати.
— Сейф не откроют еще два года. Более того, два года с двумя месяцами.
— Почему не откроют?
— Не думайте, что я сейчас, сию минуту придумал то, что говорю вам. У меня все заранее обдумано, взвешено и решено.
Спокойный и уверенный вид Коринтели внушал надежду директору института.
— Открытие сейфа состоится только через два года и два месяца, в семьдесят седьмую годовщину академика, точнее, пятого октября, в двенадцать часов ноль-ноль минут.
К сожалению, велеречивая фраза Коринтели разочаровала Кахишвили.
— Почему же не раньше?
— Потому что старый академик оставил завещание, один из пунктов которого гласит — открыть сейф на третий год после моей кончины, в день моего рождения, ровно в двенадцать.
— Завещание?! Где оно?
— Я знаю где.
— Вы действительно знаете?
— Какой мне смысл врать? — рассмеялся Рамаз.
— Ясновидение? — Страх снова приковал директора к креслу. — Я вам верю, всему верю, однако…
— Опять «однако»? Как ни усердствую, никак не заслужу вашего доверия.
— Что вы, мой милый?! Как можно, извините меня! Я просто сбит с толку, сегодняшнее испытание явилось для меня полнейшей неожиданностью. Однако…
— Все-таки «однако»? — вспыхнул Рамаз.
Директор института потерял почву под ногами. Коринтели разговаривал с ним как с подчиненным, и затравленный Кахишвили чувствовал, что у него уже не хватает ни энергии, ни воли указать тому, кто здесь старший. Он понимал, что вожжи в руках молодого человека и тот правит куда ему заблагорассудится.