Спираль
Шрифт:
— Нет, вы меня не поняли! Я только хотел спросить, где завещание?
— Я объясню вам. Только одно условие: за завещанием должны идти трое — вы, Арчил Тевдорадзе и секретарь партийного комитета.
— Зачем? Что я скажу им, почему так коллективно и почти официально?
— Не волнуйтесь. Наберитесь терпения и слушайте меня внимательно. Вы завтра же начнете сокрушаться, что давно не навещали вдову академика. Играйте роль доброго, внимательного, благородного человека, воздающего предшественнику по заслугам. Неплохо будет, если захватите с собой и председателя месткома. И причина
— Да? — Разинув рот, Кахишвили воззрился на молодого человека.
— Лучше побеседуйте с ней в кабинете. Расспросите уважаемую Ану о житье-бытье. Успокойте ее, между прочим расскажите о совещании, во время разговора естественным движением снимите с полки второй том астрономической энциклопедии.
— А дальше? — истерически взвизгнул директор, настолько невыносимой показалась ему короткая пауза, выдержанная Коринтели.
— Дальше — ничего. Во втором томе найдете запечатанный конверт.
— Допустим, нашел! Дальше?
— Никаких «допустим», — снова вспыхнули глаза Коринтели, — В первый момент изобразите приятно взволнованного человека. Письмо отдайте вдове, а когда несчастная отведет душу слезами, спокойно скажите: «Уважаемая Ана, может быть, вы предпочитаете ознакомиться с завещанием без лишних свидетелей? Если вы желаете, мы ни на минуту не задержимся».
— А вдруг она захочет читать одна?
— Не тревожьтесь. Она не захочет по одной простой причине. На конверте написано: «Дирекции Тбилисского института астрофизики». А если она все-таки выразит желание прочитать письмо в одиночестве, еще лучше, оно написано так, что после прочтения она непременно позовет вас и вручит его лично вам. Если придется идти к ней вторично, чему я не верю, ни в коем случае не ходите один. Возьмите тех людей, которых я назвал.
— Я уверен, вам известно, что написано в этом письме или завещании.
— В завещании черным по белому, крупными буквами, как это было свойственно академику Георгадзе, написано: «В случае моей смерти, по определенным научным соображениям, сейф открыть через два года, в день моего семидесятисемилетия, пятого октября, в двенадцать часов дня». В завещании есть еще несколько пунктов, но для нас главный этот. Понятно?
— Понятно, но до меня не доходит, какая нам выгода от этого завещания. Два года — это целый век для современной науки. Какую ценность будет иметь исследование Георгадзе через два года?
— Вы нетерпеливы, товарищ директор. Прошу вас, напрягите волю, и спокойно взглянем на дальнейшие планы, за выполнение которых нам придется вести бой с этой самой минуты. Боржому не желаете?
— Нет. То есть да.
Рамаз лениво поднялся, подошел к холодильнику, достал боржом, налил в стакан и протянул его директору.
— А вы?
— Я, с вашего позволения, из горлышка.
Кахишвили жадно осушил стакан.
— Умоляю вас, не тяните. Сил моих больше нет.
— Засим, милейший, вы приносите завещание Георгадзе в институт, собираете открытое собрание и зачитываете его.
— А потом? — Кахишвили безропотно проглотил насмешливое «милейший», понимая,
— А потом надлежит выполнить завещание покойного. От вас же требуется одно: чтобы сейф был надежно опечатан.
— Я никак не пойму, какую пользу принесет нам опечатывание? Не лучше ли просто-напросто уничтожить завещание?
— Простите, но мне казалось, что у вас более гибкий ум. Сейчас слушайте меня внимательно и не прерывайте. Если бы у вас хватило терпения, вы бы уже поняли, что я хочу сказать. Да, в течение двух лет сейф будет опечатан и неприкосновенен, но отнюдь не для нас.
— Как?
— Очень просто, милейший, очень просто. Я, кажется, просил не перебивать меня?! Сургуч на сейфе буквально за несколько дней примелькается так, что ваши посетители со временем перестанут замечать не только печати, но и сам сейф. В конце января мы с вами откроем его. Заберем все, что нам требуется, оставив ненужное в целости и неприкосновенности. А прилепить на место сургуч для меня такой же пустяк, как покупка коньяка в винном магазине. Через два года, когда сейф откроют официально, там не обнаружится ничего, кроме второстепенных исследований и описаний неудачных экспериментов. Мы же к тому времени будем знаменитыми людьми. А через два года многие страсти, столь неистовые сегодня, улягутся и забудутся. Вам ясно?
— Ясно, — буркнул директор.
— Рад слышать, — Рамаз встал.
— Почти ясно, — уточнил Кахишвили.
— О, господи! — не выдержал Рамаз. — Сегодня ночью пораскиньте мозгами, проанализируйте положение дел, и завтра утром все станет ясным как божий день. Я ухожу, чтобы не мешать вашей серьезной научной и административной деятельности.
Рамаз ждал согласия директора.
После недолгой паузы Отар Кахишвили поднял голову и сказал, глядя на молодого человека:
— Завтра утром принесите заявление и справку из университета.
Рамаз залез во внутренний карман пиджака.
— Вот, пожалуйста, и заявление, и справка.
Директор удивленно и одобрительно покачал головой.
И вдруг в глазах у него потемнело, кабинет завертелся, и Кахишвили вместе с тяжелым письменным столом вознесло к потолку.
— Что с вами? — подскочил к нему Коринтели.
— Ничего… Вы ступайте. Марине скажите, пусть срочно зайдет ко мне. Завтра с утра приступайте к обязанностям лаборанта.
— На вас лица нет.
— Ничего. Пришлите Марину. И как можно скорее покиньте институт. Придется, видимо, вызвать мне «скорую». Я не хочу, чтобы этот приступ связывали с вашим визитом. Вы поняли?
— Понял! — ответил Рамаз и почти бегом выскочил из кабинета.
…
Телефон зазвонил чуть свет.
Рамаз открыл глаза и тут же посмотрел в окно.
Солнце еще не взошло.
«Кто звонит в такую рань?»
Он протянул руку к телефону, стоящему на полу, и тяжело поднес трубку к уху.
— Слушаю вас.
— Разбудила тебя?
Рамаз узнал голос Инги, и сон моментально слетел с него.
— Слушаю тебя, Инга!
— Мне нужно срочно повидаться с тобой.
— Случилось что-нибудь? — испугался Рамаз.