Спираль
Шрифт:
— Плохо, что дни потеряли.
— Потерянного не воротишь. И потеряли не напрасно. Мы переделали штат препаратора в штат лаборанта.
«Штат!» — усмехнулся Рамаз.
— Хорошо, что хоть с этим утрясли. Однако лучше перейдем к главному и главнейшему. В нашем деле необходим а откровенность, искренность. По-другому ничего не выйдет.
«В нашем деле!» — не понравилось Кахишвили.
— А вы неискренни. Вас подмывало начать переговоры со мной, но вы изо всех сил сдерживали себя. Хотели убедить меня, что вас не трогает мое предложение. Вот что такое неискренность. Если такое повторится в дальнейшем, у меня пропадет всякое желание иметь
— Я стану искренен тогда, когда вы убедите меня до конца. Никто нам не мешает. Убедите меня, сделайте так, чтобы я вам поверил, и, даю слово, между нами не будет ни одного утаенного шага.
Рамаз верил, что в данную минуту директор чистосердечен. Но хорошо понимал, что только в данную! Он выдержал небольшую паузу, чтобы придать своим словам больший вес, и спокойно начал:
— Чтобы прояснить дело с самого начала, еще раз сформулирую вам мои требования. Между прочим, весьма нормальные и приемлемые требования.
— Слушаю вас!
— Первое: вы зачисляете меня на должность лаборанта. Как вы недавно изволили выразиться, эта проблема уже решена вами, я не ошибся?
— Нет. Считайте, что решена.
— Второе: до первого сентября вы должны сходить к ректору Тбилисского государственного университета и сказать ему, что я уникально одаренный физик, что у меня готов не только диплом, но и кандидатская диссертация.
— Уже?!
— Да, уже! Во время нашей прошлой встречи вы, видимо, не очень хорошо меня слушали или не придали моим словам никакого значения. Ректор должен разрешить мне до января сдать экзамены за три оставшихся курса и, что самое главное, вместе с дипломом защитить и кандидатскую диссертацию. До января я успею придать ей законченный вид и с вашей помощью опубликовать ее в трудах института. Как видите, и второе требование несложно и не так уж невыполнимо!
— Да, но как вы сможете сдать экзамены сразу за три курса, и должен же я ознакомиться с вашими трудами?! Я — ученый. Правда, не столь великий, как академик Георгадзе, но достаточно известный ученый. Не могу же я вслепую дать вам рекомендацию?
— С моими трудами вы не можете ознакомиться сейчас же, в эту минуту. Да это и ни к чему. А насколько я знаю физику, математику, теоретическую механику и прочие предметы, я могу продемонстрировать вам сегодня, сейчас же, в данную минуту. Я детально знаком с вашей книгой «Полярное сияние нейтронной звезды». Помните, как здесь, в этом кабинете, вы с ныне покойным Георгадзе вычитывали ее окончательный вариант? Как академик красными чернилами испещрял ваш труд, помните?
— Вы… Откуда вам это известно? — Кахишвили чуть не свалился с кресла.
— Имейте терпение, все узнаете со временем… Если я не ошибаюсь, он выражал сомнение, что торможение, вызванное разовым падением миллионотонной массы на нейтронную звезду, сказывается на ее температуре. Вернее, он сомневался в площади падения. Вы учли замечания академика и уточнили соображение: поток материи в сто миллиардов тонн на квадратный километр в секунду; я не ошибаюсь?
— Нисколько!
— Хотите, вспомню и скорость падения? Сто пятьдесят тысяч километров в секунду… Помните, да? Вы сидели вон там. Был ноябрь. На вас темно-синий костюм. Когда замечания академика загнали вас в тупик, вы нервничали и, оттого обильно потея, извинились перед Георгадзе и сняли галстук. Помните?
— Помню, — прохрипел потрясенный Кахишвили.
— Теперь,
— Хватит! — во весь голос закричал Кахишвили.
— Неужели вас так раздражает воспоминание о вашем прошлом?
— Не улыбайтесь! Не улыбайтесь так насмешливо! Не мое прошлое, а ваши слова раздражают меня. Откуда вам в таких подробностях известны эпизоды моей жизни? Кто рассказал вам, кто выложил вам мою жизнь до самых незначительных мелочей?
— Не становитесь в позу, угомонитесь. Выпейте воды. В конце концов, я пришел к вам, чтобы наладить дружбу и сотрудничество, а знаю я многое, очень многое. Успокойтесь, умерьте пыл!
— Я только тогда успокоюсь, когда узнаю, откуда вам до мелочей известна моя жизнь. Известна не только по сути, но и зрительно. Как будто запечатлена у вас на слайдах, какой захотите, тот и спроецируете на большой экран!
— Успокойтесь, директор, успокойтесь и приготовьтесь выслушать еще более поразительные вещи.
Отар Кахишвили замолчал, вперив в Коринтели испытующий взгляд. Всем своим существом он ощущал, что молодой человек готов сказать нечто очень значительное. В широко раскрытых, выкатившихся глазах директора института застыли ожидание и страх.
— Слушаю вас! — почти шепотом проговорил он.
Рамаз встал, оперся руками о директорский стол, вытянул шею и также шепотом, показавшимся Кахишвили змеиным шипением, отчетливо произнес:
— Я могу открыть сейф!
— Что вы сказали? — От ужаса Кахишвили двинулся вместе с креслом назад.
— Я знаю шифр и могу открыть сейф сейчас же, через миг! — Рамаз выпрямился, но садиться не стал, задвинул стул и многозначительно улыбнулся Кахишвили.
Чего только не было в этой улыбке — и торжество, и злорадство, и отвращение, и насмешка, и угроза.
— Не верите?
Директор института обалдело молчал.
— Вам не дурно? — заботливо поинтересовался Рамаз.
Отар Кахишвили не шевельнулся, он словно окаменел.
— Может быть, воды? — не на шутку встревожился Коринтели.
— Вы в самом деле можете? — ошеломленно, испуганно, жалобно исторглось из Кахишвили.
— Да, могу! — Рамаз закурил. — Вам не понять, ценой какого расхода энергии я угадал шифр академика. Представляете, как трудно в миллиарде комбинаций узреть, именно узреть единственное сочетание цифр, открывающих доступ к сейфу? После этого труднейшего испытания я две недели был выжат как лимон. Каждое ясновидение, даже самое простое, уносит определенное количество энергии, для восстановления которой необходимо время. Отыскав шифр, я две недели пролежал пластом! За разгадку этой цифровой комбинации я засел на другой день после похорон Давида Георгадзе. На следующий день меня осенила идея, как осуществить тот план, который я имел честь предложить вам.