Спорим, она будет моей?
Шрифт:
Разум теряет контроль. МЫСЛЬ пришла. Я ее впустила. Мой визг превращается в сдавленное рыдание. Оно прорывается наружу. Теперь это настоящий рев со всхлипываниями и подвываниями. Микрофон работает. Определенно. Я обессиленно, точно в замедленной съемке, приземляюсь на пол. Не могу перестать плакать. Только сейчас я расслабляюсь и позволяю себе отдаться горю. Вчера умерла моя бабушка.
***
Молчу. Перевариваю. Калиновский дотрагивается до моей руки, и я быстро ее отдергиваю. Нет уж. Нет.
— Слушай, прости меня. Я был дураком. Мы же мелкие
— Мышь? — тихо спрашиваю я. — Мышь, серьезно? Мышь?!
— Я же говорю, был дураком. Я не знал, что ты их так боишься!
Калиновский оправдывается, как может. Это было бы даже забавно в какой-нибудь другой ситуации.
— Я не боюсь мышей, — отчеканиваю я каждое слово.
— Эм... А в чем тогда…
— Ты все испортил! — взрываюсь я, мне уже плевать, что он только что чуть не хлопнулся в обморок. — Я должна была победить в этом конкурсе! Должна была! Я обещала!
Вскакиваю на ноги и бегу от него подальше. Не хочу, не хочу видеть его! Но этот придурок несется за мной.
— Это было так важно? — удивляется он. — Я не знал. И я не думал, что они так надолго это запомнят да еще и кличку тебе придумают. Думал, разок посмеемся, и всё.
Резко торможу и гневно смотрю на него. У него такое изумленное выражение лица, будто бы он недоумевает, как это я его еще не простила. Самодовольный кретин!
— Важно? — с придыханием спрашиваю я, во мне так и кипит ярость. — Днем раньше у меня умерла бабушка. И мама ни о чем меня не просила. Кроме этого. Она просила победить в конкурсе. А я подвела ее! Из-за тебя!
Калиновский открывает рот, хочет что-то сказать, но, по-видимому, не знает что.
— Оставь меня в покое! Не подходи ко мне больше!
Несусь, как ненормальная, просто вперед. Все равно, куда. Лишь бы больше не видеть его. Только я почувствовала, что в нем есть что-то хорошее, как он сразу же это уничтожил. Ничего хорошего в нем нет! Первое впечатление оказалось правильным. Поверхностный идиот. Пустой. Бездушный. Бессердечный.
Глава 21. Матвей
— Да как я мог это знать? Как?! Если бы люди вешали на грудь таблички вроде: «У меня умер близкий человек, не беспокоить», было бы куда проще! Но у нее не было никакой таблички!
Тима слушает меня внимательно, ковыряет пальцами подбородок, теперь трет губы. Отнимает руку от лица и говорит:
— Хочешь сказать, сейчас бы ты поступил по-другому?
— Конечно! — возмущаюсь я. — За кого ты меня принимаешь? Что? Ну, говори. Ненавижу, когда ты что-то недоговариваешь!
Тима мнется, как обычно. Если бы я не потребовал выложить все, как есть, но бы обязательно сменил тему. Такой уж он есть. Боится нарваться на конфликт.
— Да что говорить? Не поступил бы. Сейчас ты так говоришь, потому что пообщался с ней, сблизился, если можно так сказать. А на тот момент тебя не волновали ее проблемы, дела и неурядицы в семье. Ты видел
Я не могу найти себе места, мечусь по комнате Тимофея, как зверь в клетке. Не могу остановиться. Черт!
— Ну а я тебе напомню, — не дождавшись моего ответа, продолжает Тима. — Ты сказал: «мыши должны держаться вместе».
— Да помню я! Дураком был. Ослом. Ну что мне теперь сделать?!
— Ну, к примеру… Извиниться, — улыбается Тим, и мне нестерпимо хочется ему врезать: еще один умник нашелся!
— Извинялся уже. Не помогает это.
Тима хлопает рукой по дивану.
— Сядь ты уже. Задолбал маячить. Ты говоришь, был ослом. Так не будь им и дальше.
Плюхаюсь на диван рядом с другом и многозначительно поднимаю брови, дескать, ну давай, расскажи мне, как.
— Я хочу сказать, ты можешь поступить правильно. Что сделано, то сделано, здесь уже ничего не исправить. Но сейчас… Еще не все потеряно. Остановись. Отступись. Прими поражение. Оставь ее в покое. Ты извинился, это главное. Не хочет принимать извинения – это уже ее дела.
— Да не могу я! — снова подлетаю на ноги. — Не могу, понимаешь?!
— Честно, Мат? Не понимаю.
Молчу. Сверлю его глазами. Не понимает он. Все он понимает, просто не признается даже самому себе. Его растоптали, выжали, как половую тряпку, использовали, как одноразовую салфетку, унизили, уничтожили. Как бы он ни пытался врать себе, мне или кому-то еще, в нем теперь есть эта слабость, эта противная склизкая ненависть к самому себе, это чувство одиночества и вяжущее чувство собственной неполноценности. Какие бы призы на соревнованиях он ни занимал, он будет знать, что в каком-то смысле, самую малость, пусть даже где-то глубоко-глубоко, он неудачник. Маленький мальчик, которого однажды обидели, и теперь он ненавидит всех и вся.
Я хочу искоренить это чувство, выжечь, расплавить, выгнать из себя. Если он готов мириться с ним, пусть мирится. Я – не буду. С меня хватит. Я получаю, что хочу. Я – не лузер. И никогда им не стану. Пусть даже это было бы самым правильным из всех решений.
— Она тебе нравится? — спрашивает Тима серьезно, в его глазах нет ни капли веселья или ехидства.
И почему-то меня это пугает до дрожи. Лучше бы он издевался и прикалывался.
— Я… Я не знаю. Она не похожа на других. Такая наивная и… Глаза у нее… Тим, давай закроем тему.
Он усмехается и отводит взгляд. Потом резко снова фокусируется на мне, и мне совсем не нравятся его жалостливые глаза.
— Ты понимаешь, что потом возненавидишь себя? — тихо, но очень проникновенно говорит он, я прямо-таки чувствую, как он желает мне добра: противно до безумия. — Если, конечно, продолжишь играть в эту игру…
«Э, нет, — думаю я. — Это сейчас я себя ненавижу. А потом меня не смогут достать ни ты, ни Федя, ни телки с крашенными волосами и сорок вторым размером одежды. Потому что потом я стану неуязвим. Я стану победителем, и все вы будете меня уважать».