Стальной кулак

Тыналин Алим

Когда я уходил, Смородин добавил:

— Да, и еще. За ним могут… присматривать некоторые товарищи. Но это будет исключительно в целях его безопасности. Чтобы, так сказать, ничто не мешало научной работе.

По дороге домой я обдумывал результаты разговора. Похоже, военные всерьез заинтересованы в проекте. А значит, у Ипатьева будет надежная защита. Теперь нужно тщательно подготовиться к встрече с самим академиком.

На следующее утро я поехал в Наркомтяжпром. Массивное здание на Варварке встретило привычной

суетой. Снаружи разгружались грузовики с оборудованием, внутри по лестницам спешили служащие с папками документов.

Секретарь наркома, увидев меня, только кивнула. Я был в списке тех, кого пропускали к Серго без доклада.

Орджоникидзе стоял у окна, разговаривая по телефону. Его характерный грузинский акцент звучал жестко:

— Слушай, дорогой, ты мне объясни, почему станки второй месяц на складе стоят? Что значит «согласование»? Завтра же чтобы все было на месте!

Заметив меня, он махнул рукой, проходи, мол. Закончив разговор, грузно опустился в кресло:

— А, Леонид, садись. Знаю, зачем пришел. Про твой нефтяной проект уже наслышан.

Я начал раскладывать на столе документы, но Серго остановил меня:

— Погоди с бумагами. Скажи прямо, чем помочь?

— Серго Константинович, нужно привлечь Ипатьева. Без него качественного топлива не получим.

Орджоникидзе прищурился:

— Владимира Николаевича? Хм… — он побарабанил пальцами по столу. — Сложный вопрос. На него многие зубы точат. Правые его своим считают, ОГПУ подозревает…

— Но вы же знаете ему цену как ученому.

— Знаю, — Серго встал, прошелся по кабинету. — Помню, в двадцать седьмом еле отбили его. Сейчас, правда, времена другие… — он остановился, посмотрел на меня. — Ладно, что предлагаешь?

Я кратко изложил план с институтом. Орджоникидзе слушал внимательно, иногда кивая:

— Хорошо придумано. Институт под наркоматом, значит, я смогу прикрыть. С товарищем Сталиным я поговорю, объясню важность для промышленности. Он поймет, сам всегда за технический прогресс.

— А с ОГПУ?

— Не твоя забота, — отмахнулся Серго. — Ягода знает мое отношение к спецам. Да и военные, я слышал, уже подключились? — он хитро глянул на меня.

— Есть некоторые договоренности…

— Вот и хорошо. Действуй. Только учти, результат нужен быстро. Сам понимаешь, время сейчас такое… горячее.

Уже у дверей он окликнул меня:

— И вот еще что. Я слышал, Студенцов из «Южнефти» уже начал какие-то игры? Ты с ним поосторожнее. Скользкий тип. За ним многие стоят.

— Справлюсь, Серго Константинович.

— Верю. Но если что, сразу ко мне. Мы таких деятелей знаем, как осаживать.

Выйдя из наркомата, я перевел дух. Теперь, с поддержкой и военных, и Орджоникидзе, можно всерьез готовиться к разговору с Ипатьевым. А Студенцов… что ж, пусть готовит интриги. Посмотрим, чья возьмет.

Вечером я собрал в своем кабинете Величковского

и Мышкина. На столе дымился крепкий чай в подстаканниках, горела настольная лампа под зеленым абажуром.

— Итак, что мы знаем об Ипатьеве? — я раскрыл блокнот. — Николай Александрович, вы его хорошо знаете лично.

Величковский снял пенсне, протер стекла:

— Владимир Николаевич… Как бы точнее описать… Генерал-лейтенант царской армии, между прочим. Академик. При этом удивительно скромен в быту. Его страсть только наука, особенно катализ при высоких давлениях.

— А что необычного в его привычках? — я пристально посмотрел на Мышкина.

Тот достал неизменную записную книжку:

— По нашим данным, Ипатьев каждый день работает в лаборатории строго с шести утра. Обязательно сам проверяет показания приборов. Коллекционирует старинные манометры. Считает их более точными, чем современные.

— И еще, — добавил Величковский, — он фанатично предан своей установке высокого давления. Сам сконструировал ее еще до революции. Называет «моя старушка».

Я сделал пометку в блокноте:

— А что случилось с той установкой?

Мышкин чуть подался вперед:

— Она до сих пор хранится в запасниках Военно-химической академии. После отъезда Ипатьева ее законсервировали.

— Вот как… — я задумался. — А если…

— Леонид Иванович, — Величковский вдруг оживился, — вы думаете о том же, о чем и я? Его «старушка»…

— Именно, — я быстро набросал план. — Мышкин, вы можете организовать доступ к установке?

— Через военных — да. Но потребуется время на расконсервацию.

— Сколько?

— Дня три-четыре. Нужно очень аккуратно, механизмы тонкие.

— А самое главное, — добавил Величковский, — там есть манометр «Шеффера и Буденберга» 1898 года. Ипатьев говорил, что это лучший прибор, который он когда-либо видел.

Я продолжал писать:

— Хорошо. Значит, так: готовим лабораторию в новом здании. Устанавливаем его «старушку». Рядом монтируем современное американское оборудование для сравнения. И…

— И он не устоит, — закончил Величковский. — Для Владимира Николаевича возможность сравнить работу его установки с новейшими образцами — это как для ребенка конфета.

— Более того, — тихо добавил Мышкин, — через свои каналы я узнал, что в Америке ему не дают развернуться. Держат как консультанта, но к серьезным разработкам не подпускают. Берегут секреты.

Я встал, прошелся по кабинету:

— Значит, решено. Мышкин — организуете доставку установки. Николай Александрович — проверите ее состояние, подготовите к запуску. Я договорюсь о помещении и новом оборудовании.

— И где встреча? — спросил Величковский.

— В лаборатории. Без официоза, без начальства. Только он, его любимая установка и возможность по-настоящему заниматься наукой.