Старый дом
Шрифт:
– Потерпи немного, дядечка уже заканчивает, да и Катерину звать не хочу – путь лучше за Андрюшей приглядывает.
Уже добрых полчаса они сидели на упругом диване в ожидании дядюшкиного озарения. Липа примостилась на краешек, а Егор, откинувшись на широкую спинку, лениво разглядывал причудливую лепнину на высоком потолке кабинета. Не заботясь о приличиях, протяжно зевнул, заглушая утробное бурчание. Передернув широкими плечами, тихо спросил:
– А где же твой муженек? Они что ж… на пару приглядывают?
– Ерунду
– А чего попрощаться не заглянул?
– Чтоб разговору не мешать.
– А-а-а! И когда ж вернется?
– А тебе зачем?
– Да и не зачем вовсе… так, для поддержания разговору спросил… вроде, молчать неловко… – пожал плечами Егор.
– Ну, ежели "неловко", так может, поведаешь, куда вещицу чужую дел?
– Какую вещицу? – он непонимающе вытаращил глаза.
– Такую вещицу! – передразнила Липа. – С желтым камушком!
– А-а-а… тут вот какое дело… – озадаченно почесал затылок Кравцов, – …не взял я ее с собой … схоронил по-быстрому… мало ли что… шмон начнется…или еще чего…
– Где схоронил?
– В доме, – отлепившись от диванной спинки, выдохнул ей в самое ухо, – на дверном косяке…
От жаркого мужского дыхания вмиг вспотела спина, тонкая сорочка под шерстяным платьем неприятно прилипла к телу. Тугой корсаж, еще плотнее стиснул ребра, затрудняя дыхание. Вцепившись в глухой ворот платья заледенелыми пальцами, Алимпия в отчаянии рванула ткань. А не заболела ли она взаправду?! Как ее отец…
– Надо будет воротиться, забрать яйцо, как стемнеет. Пойдешь со мной? – не отпускал хриплый голос, словно не замечая охватившей ее паники.
Не выдержав натиска девичьих пальчиков, верхняя пуговица отлетела от платья, ударив по носу белобрысого недотёпу. За ней посыпались и другие, освобождая дорогу глубокому вдоху, потом выдох, опять вдох – и так три раза: глубокий вдох, глубокий выдох… на счет "четыре".
– М-м-м, – промычал рядом Кравцов, беспардонно уставившись в порванный ворот на ритмично вздымающуюся женскую грудь под влажной сорочкой.
Не желая замечать мужской интерес, Липа прикрыла глаза: "маленькая кучерявая кроха на руках отца… желтая бусина на длинной спице зажата в кулачке, как петушок на палочке … тянет ее в рот… легкий шлепок по попке… горькие слезы обиды… бусина возвращается на папин пиджак… "Глупыш, это не конфета! Это твой золотой ключик в светлое будущее…" – дыхание понемногу восстановилось, сердце успокоилось.
Исподтишка глянула на Егора. Сидит, сопит, в пол уставился, руки меж коленей свесил, как есть – мишка косолапый! Улыбнулась, тихонько провела рукой по светлым вихрам. От неожиданной ласки Кравцов дернулся, вскочил с дивана. Смущенно потоптался на месте, не решаясь поднять взгляд. Присесть обратно тоже не решился.
– Может, вот?
Отведя в сторону "указующий перст" Егора, Карл Натанович быстро схватил бумагу.
– Точно! Оно! – радостно воскликнул, брызгая слюной на Егора. – Я нашел, нашел это место!
– Ну, нашел и молодец, пошли харчеваться, желудок уже к спине прилип!
– Липушка, иди, взгляни! – суетился доктор, не обращая внимания на недовольного парня.
Вырванная тетрадная страница. Скачущие по листу чернильные буквы с трудом складывались в слова, слова – в предложения, предложения – в стихотворение.
– Прочитай, дядя, никак не разберу.
Поправив пенсне, Марк Натанович начал читать. Сначала громко, затем все тише и тише, а потом и вовсе перешел на шепот:
– Что ты хочешь мне сказать, протянув печально руку?
Черным мраком наказать? Сколько мне терпеть ту муку?!
Сердце разорвала в клочья, истерзала душу в прах…
Вот и гроб уже заколочен. Боль утраты…ярость… страх…
Горький рок… В часовне белой, под придавленной плитой,
Ты лежишь в одежде прелой на перине земляной.
Два монаха преклоненных камнем замерли в стене,
В разумах их помутненных стон доносится извне.
Дрожь бежит под грузной рясой, прах летит с могучих плеч,
Будто ждали сего часа – тело нежное извлечь!
Разом зажигают свечи, освещают Ведьмин трон.
Предвкушаешь нашу встречу, жаждешь показать мне схрон!
Знаю, где сусаль ты прячешь, сам ковал я тот ларец…
На картине обозначишь… ключ – хрустальный леденец.
Мрамор черного надгробья разверзается в ночи.
Взгляд коварный исподлобья страсть мою не облегчит.
Вслед тебе иду в могилу, погружаясь в смрадный тлен,
По костлявому настилу. Пред очами – гобелен:
Тень неверная за дверью, враг хорониться иль друг?
Опасаться надо зверю, коль сразил его недуг.
Кровяные мысли прячет в свете дня алчный глупец,
Дикой злобою охвачен в полнолуние… подлец.
Страшным ядом мозг пропитан, нет лекарства от него,
Век короткий нам отсчитан – злата хочет одного.
Уберечь себя от зверя не смогли мы – смерть взяла.
За великую потерю черным словом прокляла
Ненавистного злодея, неопознанную тварь,
Разумом кто не владея, с головой полезет в ларь.
Волдыри покроют тело, жаром выгорит нутро.
Вот душа уж отлетела – ты придумала хитро.
Зачем тогда мне руку тянешь, уводя в кромешный ад?
Мне сердце больше не изранишь, я не вернусь уже назад…
Служить тебе я стану вечно, надену призрачный венец.
В сундук полез я так беспечно, теперь и я уже мертвец…