Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Евнух хотел пройти мимо стражника; как вдруг вспомнил, что видел этого грека прежде в другом месте, что знает его!
Именно он бил Микитку в день встречи с Феофано; это ему Микитка грозил по-русски, когда еще служил в гинекее и назывался Иоанном! Молодой паракимомен* улыбнулся, посмотрев в смуглое лицо под шлемом, теперь исполненное почтительности.
– Ты не помнишь меня? – спросил он стражника, подбоченившись, отчего его длинное дорогое платье собралось складками. Золотое шитье кололо нежную руку, отвыкшую от черной работы.
Ромей посмотрел на Микитку
– А ведь ты меня бил, - сказал Микитка, не отводя глаз: ему вдруг захотелось, чтобы выражение испуга на лице воина сменилось ужасом. – Память-то коротка?
И тут случилось то, чего он и ожидал, и хотел, - и все-таки надеялся, что этого не случится.
Сильный широкоплечий ромей, который одной рукой мог бы одолеть десятерых таких, как он, отставил свое копье и упал перед Микиткой на колени: зазвенела о пол его кольчуга. Стражник опустил голову.
– Не прогневайся на меня, господин! У меня семья, четверо детей!
Презрительная жалость, которую Микитка испытывал минутою ранее, сменилась пониманием - и бессильным гневом. Юноша усмехнулся.
– А у меня семьи никогда не будет, - сказал он.
За себя этот человек не стал бы просить на коленях – или стал бы? Впрочем, так ли это важно теперь?
Микитка покачал головой и отвернулся, махнув рукой; услышал, как стражник встал и занял прежнее положение у стены, с копьем в правой руке. Микитка прошел мимо, не ощущая никакой радости от своей победы: он предпочел бы, чтобы ему опять пригрозили…
Но даже самый храбрый воин знает страх – и хочет преклоняться перед кумиром; и найдет такого кумира, может статься, в том, кто этого сам не ожидает. Что они все увидели в нем, русском рабе и скопце, – сперва Феофано, потом императоры, потом комес, а теперь и этот стражник?
– Это не меня они видят… а дух, который во мне, - прошептал Микитка. – Наш дух, Русь идет…
Потом юноша улыбнулся, вдруг ощутив маленькую, но законную гордость - точно на краткий миг он был вознесен к ангелам, удостоен высшего блаженства: все эти греки видели и его тоже.
А когда Микитка вернулся в покои императора, он почувствовал совсем неладное: в воздухе пахло страхом, который некому больше было разгонять. “Константин Победоносный” уплыл, а с ним и Константиновы победы. Микитка увидел, сколько взглядов устремлено на него, - как будто на него опять собрались что-то валить.
Вдруг у него под коленками стало мокро, а сердце застучало, как тогда, когда он был простым рабом. Да ведь и сейчас он не больше!
Паракимомен вошел в спальню к Константину, который был один и читал; и вдруг Микитке показалось, что он точно попал в прошлое, что два императора, сильный и бессильный, слились в одного. Константин поднял голову на его шаги – и Микитка обмер: старый Иоанн и есть!
– Где ты был? – спросил василевс.
Микитке вдруг захотелось, глядя на его лицо, стать перед государем на колени и поцеловать ему руку - не из лести и своей выгоды, а из жалости к этому ромею.
– Я был на пристани… провожал…
Микитка закашлялся
Он отошел к стене и застыл, прислонившись к бронзовой статуе какого-то древнего воина в гребнистом шлеме и с копьем. Опираясь на этого воина, Микитка бодрился.
Он некоторое время слышал только, как потрескивает свеча в подсвечнике и шелестят страницы. Микитка вдруг осознал, что остался один на один с самым могущественным человеком в Византии, который был сейчас и самым бессильным, потому что лучше всех понимал, чего от него ждут – и на что он на самом деле способен…
Вдруг Константин Палеолог закрыл книгу и, подняв голову, посмотрел на юношу. Он коснулся своей бороды.
– Ты знаешь, кто такая Феофано? – спросил император.
Микитка схватился за копье своего бронзового соседа, и красивое старое лицо василевса расплылось в золотом сиянии: как лицо небесного судии. Паракимомен понял, что погиб.
А потом евнух открыл рот и сказал – как будто кто-то чужой отвечал за него:
– Я знаю Феофано, государь, но не знаю, кто она такая! Эта госпожа спасла меня из темницы, в которую меня бросил Никифор Флатанелос!
От такой безбожной лжи под неумолимым взглядом великого василевса у него чуть не отнялись ноги; Микитка помолился о том, чтобы сейчас умереть и никого больше не погубить. И Феофано тоже.
– Ты не видел ее лица? – спросил император, не меняя своего выражения. Микитка чувствовал его гнев, который, как он сам знал, мог вылиться бушующим пламенем. Как он забыл, как мог принять этого человека за Иоанна!
Микитка прерывисто вздохнул.
– Не видел. Феофано была под женским покрывалом, - выдал он полуложь-полуправду; уши у Микитки загорелись, но в такой ответ вполне можно было поверить.
Наконец император кивнул.
– Я верю, что ты мне не лжешь, - ответил он.
И вернулся к своей Библии.
Микитка перевел дух, все еще ощущая дрожь в коленях. Верил государь или нет – или просто жалел его, беспомощного раба, - он не мог сказать; но радовался, что у Константина хотя бы теперь достало благоразумия, чтобы не лишать себя последних верных помощников. Однако того, что Константин уже учинил с обоими Флатанелосами, не исправить.
Микитка ждал беды после отплытия Леонарда Флатанелоса – и дождался: это случилось через месяц. Во дворце давно уже сделалось опасно ходить из-за итальянцев, которые напивались и буянили так, как этого никогда не делали греки, даже самые грубые солдаты.
В этот раз Микитка возвращался от матери, которую навещал, вместе с братом Глебом; это было поздно вечером, когда василевс никого к себе не ждал, не нуждался в услугах и отпустил своего постельничего. Микитка быстро шел по коридору, скудно освещенному факелами, - от этих факелов чернота, до которой свет не достигал, казалась еще чернее. Вдруг Микитку настиг громкий гогот, точно поразил в спину; потом свист.