Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
– Но ведь они не виноваты, - заикнулся Микитка.
Константин высоко поднял голову, так что борода ощетинилась:
– Они тяжко виноваты уже тем, что не остановили своего товарища! Пусть теперь пеняют на себя!
Потом он опять улыбнулся Микитке, как будто не сказал ничего особенного.
– Каков же ваш край, если в нем даже евнухи подобны тебе!
– Славная, честная земля, - гордо сказал Микитка; не прибавив, хотя и хотел, что у них нет никаких евнухов.
Константин кивнул.
– Не сомневаюсь в
Потом вдруг движением плеч скинул свое одеяние, оставшись в одной нижней рубашке, обтянувшей могучие мускулы. Платье свое царь широким жестом бросил постельничему, который, растерявшись, поймал его.
– Твое платье испорчено – жалую тебе это! – сказал император.
Микитка провел рукой по переливчатому шитью – а потом низко поклонился.
– Благодарю тебя, государь!
Поколебавшись, евнух сбросил окровавленную одежду на пол, а платье с царского плеча надел: оно, как Микитка и ожидал, было не только широко ему, но и расстелилось по полу. Но ведь здесь, как и дома в Москве, чем длиннее платье, тем больше почета.
Постельничий еще раз низко поклонился.
– Благодарю тебя, великий василевс!
Константин подошел к евнуху и обнял за плечи: от него пахло миррой и его собственным горячим, мощным телом. Это было странно, страшновато, но восхитительно – стоять так.
– Я награждал за службу твоего названого отца – моим золотом, - сказал василевс, глядя юноше в лицо. Он печально улыбнулся. – Скоро все это золото будет стоить в Константинополе дешевле хлеба. Но ваша верность неоценима.
Константин снял тяжелую руку с плеча юноши, опять становясь божественным императором. – Так помни – ты покажешь мне преступников перед строем, - сурово напомнил он, отворачиваясь.
Когда наступил день смотра, на площади перед дворцом, кроме войска, была построена вся императорская гвардия – и конные, и пешие, и греки, и итальянцы. Константин проскакал перед ними на своем белом коне, в позолоченных доспехах и шлеме, доставшихся от брата, которые шли ему куда больше.
Микитка, одетый в царское платье, стоял в стороне, с другими придворными, - он, ужасно волнуясь, следил за василевсом. Евнух успел показать ему преступников – те стояли оливково бледные, с заросшими лицами и черными испуганными глазами: и тоже следили за императором неотрывно.
“На воре и шапка горит”, - подумал постельничий; и тут император подскакал к итальянцам и громко приказал – белый конь под ним так и гарцевал:
– Ты и ты – выйти из строя!
Оба преступника, не смея ни слова сказать в свою защиту, шагнули к императору, не поднимая глаз; остальные итальянцы в тревоге расступились.
“Скольким они уже раззвонили?” - с ужасом подумал Микитка.
– Вы нанесли смертельное оскорбление моему доверенному слуге. Этому нет ни оправдания, ни прощения! – во всеуслышание сказал великий василевс, указывая поочередно мечом
И в следующий миг все ахнули – император пустил коня вскачь и с необыкновенным искусством снес голову сначала одному, а потом и другому гвардейцу. Те несколько мгновений еще стояли на ногах, а потом рухнули на землю: кровь из перерубленных шей била фонтаном. Константин воздел окровавленный меч; и в глазах императора Византии, казалось, отразилась его кровавая правда.
Первыми от изумления очнулись греки. Сотни мечей вырвались из ножен в ответ, и раздался клич:
– Слава императору! Слава!
Ромеи топали ногами, потом начали стучать мечами о щиты.
Константин улыбался. Он был свиреп и прекрасен. Микитка увидел, что через несколько мгновений к грекам присоединились и итальянцы – товарищи казненных, и наемники:
– Слава божественному императору! – закричали все.
И Микитка, глядя на великого василевса, понял, что любит этого человека всею душой и будет служить ему верой и правдой до самой смерти – его или своей.
* Постельничий – “тот, кто спит около императорской спальни”.
========== Глава 59 ==========
Феодора с мужем спокойно перевалили через конец года, погрузившись в деревенские хлопоты и заботы о детях. Они справили Рождество Христово – этот праздник вышел почему-то самым запоминающимся из всех, что она отметила здесь. Может быть, потому, что теперь из-за иконостаса скромной сельской церкви ей улыбалось лицо Феофано, которое затмевало все неживые плоские лица византийских святых и ангелов – существ, которые забыли, что значит быть человеком. Феофано была ее главным ангелом-хранителем: а ангелам дозволено все…
Феодора стала на колени, поставив рядом с собою и сынишку, и, обняв его за плечи, долго молилась: она желала здравия Варду и Анастасии, Феофано, Леонарду, а уж потом – мужу. Московитка не знала, кому молится: вспоминая своих здешних заступников, необыкновенных людей, она ощущала любовь их и силу, и в одном этом – Бога.
Поднявшись с колен и прижав к себе сына, Феодора увидела, как муж разговаривает с красивым строгим священником в темном облачении; а потом Фома ушел куда-то с ним, несомненно, на исповедь.
При мысли об исповедующемся патрикии Нотарасе Феодору разобрал смех – ей было так смешно, что она зажала рот ладонью и отвернулась от сына, чтобы не смутить его. Несколько раз фыркнула в руку, и только тогда успокоилась. Широко перекрестилась и осталась стоять с улыбкой на лице.
Сильная ручка сына схватила ее за юбку.
– Мама… заболела? – спросил Вард, глядя темными внимательными глазами. Это не по годам разумное дитя уже понимало, что значит мать, и тревожилось за нее!
Феодора крепко поцеловала мальчика.