Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
– И они выслушали тебя? Не прогнали? – спросила изумленная Феодора.
Феофано приподнялась, чуть не оскалившись:
– Прогнали – меня?.. Как ты смеешь!
Потом она рассмеялась и пренебрежительно махнула рукой:
– Впрочем, я забыла, что ты до сих пор не понимаешь нас – но всех тонкостей наших отношений чужак и варвар никогда не поймет. Дионисий и Валент, конечно, ненавидят меня, но среди нашей знати мало тех, кто не ненавидел бы друг друга и не имел бы счетов друг к другу. Иначе и быть не может. Но эта ненависть должна
Императрица помолчала.
– Мы с Аммониями договорились о том, что закрепимся близ Мистры и придем друг другу на помощь при нужде: там будет и наш общий лагерь, и наших воинов следует обучать вместе. Ведь Морея – последнее место, куда мы можем отступить: ее и следует защищать до последнего. Константинополь… Константинополь, сказать по правде, уже сдался, а государя можно считать мертвым.
Феодора кивнула.
– Да, так и есть. Я видела сама, что там происходит, - а Леонард писал мне, что теперь все еще гораздо хуже. Император очень безрассудно сделал, что прогнал комеса: Леонард мирил греков с итальянцами, а теперь что будет?
Феофано пожала плечами.
– Что будет? Догадайся! Будут нещадно грызться до тех пор, пока не подопрет опасность: а когда она подопрет, объединятся против врага, но поздно. Так уже много раз случалось в истории.
Ее лицо поблекло - карминная краска на губах и черная обводка больших глаз выступили ярко, зловеще. Такие крушения случались уже много раз, но никогда еще – с ее возлюбленным Константинополем.
Потом василисса улыбнулась.
– Подумать только, история Константинова града закончится на другом Константине! Какая насмешка!
– Это знак, - сказала Феодора, перенявшая вместо русской греческую суеверность.
Потом она помрачнела совсем и уткнулась лицом в скрещенные руки: волосы, свободно подхваченные на затылке лентой, рассыпались по нагим плечам.
– Ты говорила – мне решать судьбу Фомы, - прошептала Феодора. – А ведь то, что мы с тобой делаем…
Феофано погладила ее по бедру.
– Это очень нужно тебе, как и мне, - не так ли? Каждый твой отказ… каждый новый страх ослабляет тебя. Вот и думай: выстоишь ли ты, если будешь слаба!
– А Бог на что? – спросила Феодора.
– Где Бог? – отозвалась Феофано. Она даже похлопала в ладоши и присвистнула через губу, словно вызывая Бога на поединок. – Если Он все видит и не помогает нам – мы не в ответе! Меня это не тревожит. А тебе, если ты так веруешь, и вовсе не о чем тревожиться – помимо воли Бога ничего не случится.
Она улыбнулась Феодоре крупным ярким ртом, и гостье ответить было нечего: Феодора никогда не могла взять над Феофано верх в споре, как и во всем остальном.
Московитка придвинулась ближе и опять легла, устроив голову у Феофано на коленях. Теперь она лежала на животе и не могла видеть лица царицы: только чувствовала, как та гладит ее по волосам.
– Знаешь, в мужчинах все-таки слишком много
– Теперь ты понимаешь, почему я такова, какова есть… и почему ты такова, какова есть, - прошептала гречанка.
Гостья чуть не мурлыкала от удовольствия: руки Феофано, пробравшиеся под платье через разрезы по бокам, гладили и сжимали ее спину, скользя все ниже.
Потом они еще долго лежали рядом под кисейным пологом, ощущая полное единение. Феодора тихо сказала:
– Я должна признаться тебе, пока не слишком поздно… я безмерно восхищаюсь тобою и горжусь твоей любовью.
Она повернулась и посмотрела Феофано в лицо: благородная гречанка воплощала в себе все, чем ей сейчас хотелось бы быть. Каждым своим словом и поступком царица выражала объединенное стремление женщин к свободе: у многих жен своей воли не было совсем, у многих она только просыпалась – и лишь в таких, как Феофано, воля говорила громко, говорила за всех.
– Я очень горда тем, что я с тобой, что я твоя, - повторила Феодора.
Феофано улыбнулась, услышав такое признание, и посмотрела на любовницу из-под опущенных подведенных век: черные полукружья со стрелками, расходящимися к вискам, показались зловещими.
– Я понимаю, почему ты сказала это, дорогая… но я тебе благодарна. И твоей любовью я тоже горда.
Потом они долго разговаривали – обсуждали домашние дела, детей, и только после этого заговорили о спасении и бегстве. Как будто это спасенье от них не зависело – или они хранили друг друга своей любовью от царского гнева…
– На самом деле не думаю, что бедняга Никифор мог выдать меня кому-то еще, - сказала Феофано, когда они ужинали. – Он хранил меня, как ужасную тайну, для себя одного… мужчины любят хвастаться победами над женщинами, но таких, как я, обходят молчанием.
Она посмеялась.
– Поэтому пока можно сидеть, как мы сидим, - не дергаться с места! Леонард сделал лучшее, что было в его силах. Когда увидишь своего героя, поцелуй и поблагодари его от меня…
Феодора так на нее посмотрела, что Феофано со смехом подняла руки.
– Умолкаю!
Она перестала улыбаться и замолчала надолго – видимо, еще лучше гостьи понимая, как серьезно это дело.
Потом они опять пошли мыться, и легли в постель вместе; Феодора едва вспомнила, что нужно перед этим сцедить молоко, чтобы грудь не затвердела. Феофано, видимо, утомленная дорогой, почти сразу заснула, а к Феодоре сон не шел.
Она должна была думать – и решать немедленно. Феодора взяла за руку спящую царицу, чтобы решалось легче.
И когда Феофано шевельнула пальцами с алыми ногтями, словно даже во сне одобряя ее, Феодора поняла, что знает, как поступить.