Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Феодора легла и отвернулась к холщовой стенке палатки; она заплакала, беззвучно, чтобы никто не заметил и не встревожился за нее. Этого только сейчас не хватает!
Позади нее раздались шаги, которые не могли принадлежать мужу: слишком быстрые, бодрые и упругие.
Феофано склонилась над ней; Феодора ощутила на своем плече ее теплую сильную руку, а на щеке прикосновение жестких вьющихся волос и горячий шепот:
– Что ты лежишь? Устала? Сейчас мы будем есть!
Феодора села и повернулась к царице. Когда она подняла на нее глаза, то даже не пыталась
– Устала, моя василисса, - сказала московитка.
Феофано стояла над ней – высокая, крепкая, все еще в панцире и защитном поясе, словно выкованная из стали. Но когда Феодора посмотрела ей в лицо, то поняла, что царица не из стали, а из глины – такой же прах, как они все…
– Вот как? – наконец спросила Феофано.
Ее лицо заметно побледнело под загаром.
– Да, - ответила московитка.
– Значит, дальше поедешь в обозе, - сказала царица.
Она отвернулась, плечи опустились. Ее неподвижную фигуру позолотил огонь – Феофано стояла как статуя: но что сейчас творилось в душе этой статуи!
Феодоре больше всего на свете захотелось утешить госпожу; но было нечем.
Она утерла слезы и неловко встала сама; рядом с Феофано и ее мужами московитка показалась себе еще более неуклюжей и слабой, чем была. А ведь это только начало!
Феодора прошла мимо царицы к выходу, даже не пытаясь найти глазами мужа. Вдруг она возненавидела его так, как не ненавидела даже тогда, когда он взял ее силой в Большом дворце.
Хотя тогда она не испытывала к нему настоящей ненависти, правду сказать! Ненавидеть может тот, кто воспитал в себе страстную душу, много пережил и передумал, много сотворил, обрел и потерял – а она еще спала тогда и не знала ни себя, ни других: и не имела потому твердой почвы для ненависти. Сейчас же она просто задыхалась, одолеваемая своими страстями.
Московитка села к костру и опять почувствовала на своем плече руку царицы.
– Ничего, - сказала Феофано.
– Бог даст, все наладится!
Эти слова были так дики в ее устах, что Феодора засмеялась. Она поняла, что это говорила не Феофано, - это говорила устами гречанки ее собственная душа: та часть ее, которую она сообщила Феофано вместе со своею любовью.
Она заставила себя поесть со всеми и даже улыбаться им; греческие и азиатские лица перед нею были как в тумане. Все они вдруг показались ей чужими, одна Феофано была своя, ближе, чем сестра…
Но Феофано не может принадлежать ей одной! Она даже не может заниматься подругой больше, чем остальными. И зачем только Феодора выдала ей себя – разве мало у василиссы забот?..
И у Феодоры дети: вот забота, которой никогда с себя не сложить.
Феодора первая встала от костра, не попрощавшись со своими товарищами, и пошла к детям, держась за живот: ее опять мутило. Даже грядущая война показалась ей незначительной – все ее существование сосредоточилось в ее чреве: страшная, неизбывная судьба женщины!
Она не знала, кто смотрит ей вслед, и ей было это почти безразлично.
Феодора проведала Анастасию, попыталась повозиться с Вардом, но чуткий
Ей с мужем была приготовлена одна постель, как и следовало: Феодора легла первая, лицом к стенке палатки, и завернулась в шерстяное одеяло, более всего желая, чтобы муж ее не тронул и ни о чем не спросил.
Как это легко – сотворить ребенка! А потом муж утрется и отойдет: и все, все предстоит расхлебывать жене…
Она уже задремала, когда почувствовала, как подстилку придавило чужое теплое тело; Фома повздыхал позади нее, устраиваясь поудобнее, но так ни о чем и не спросил. Хоть одеяло не отнял.
Когда на другое утро они пустились в путь, вместо филэ василиссы Феофано, ее блестящей советницы и первой помощницы, в обозе ехала совсем другая женщина – обычная женщина, несчастная мать, которая не знает, что будет завтра, что стрясется через час! Наседка, дрожащая над детьми!
Феодора ненавидела свое положение – нет, она никогда не лицемерила сама перед собой, как и перед церковью, и перед своими господами: для политики она была слишком искренна. Скверного друга нашла себе Феофано!
Наконец к Феодоре, которая сидела на возу завернувшись в одеяло, подскакал муж: учуял что-то – или учуял давно, а только сейчас решился подступиться?
– Что с тобой? Ты сама не своя уже второй день! – воскликнул Фома Нотарас.
Феодора подняла глаза, и он даже отпрянул от ее взгляда вместе со своей лошадью.
– Не тронь меня, - приказала московитка мертвым голосом. – Уйди!..
Патрикий подчинился беспрекословно; поворачивая своего белого коня, он оглянулся на нее, бледный и растерянный, лицо нимбом осияли светлые волосы… Потом Фома скрылся, присоединившись к другим конникам. Феодоре ничуть не стало его жаль.
Потом она почувствовала запоздалую сильную вину за то, что забыла об общей для них опасности и отдалилась от Феофано… сейчас, когда этого никак нельзя! Кто еще поддержит царицу, кроме нее? Марк?
Он, конечно, глубоко предан ей, но слишком прост для такой женщины – и, как истинный лаконец, не годится для разговоров совсем…
Или Фома? Он мог бы – раньше, когда был ее любовником: но не теперь, когда любовницей Феофано стала его жена!
Когда они опять остановились на привал, к Феодоре тотчас подошла царица: она тоже устала, конечно, хотя ее закалка позволяла это хорошо скрывать. Но сама Феодора, хотя ехала на возу с удобством, устала куда больше этой всадницы.
Феофано пыталась разговорить ее, улыбалась, и Феодора со всем усердием пыталась отвечать на такую заботу. Ее усердие было слишком заметно, должно быть, потому что Феофано скоро помрачнела и, поцеловав ее, ушла, велев отдыхать.
Наверное, скоро Феофано отдалится от нее совсем – как тогда, когда только втянула Феодору в свои интриги при жизни старого Иоанна! Отдалиться так легко, а особенно гордой греческой аристократке, более того: теперь правительнице! Что Феодора будет делать тогда, потеряв ее - лучшего и умнейшего друга, который у нее когда-либо был?..