Ставрос. Падение Константинополя

MadameD

Туда, вскоре после падения Константинополя, и перебралась Феофано со своей русской подругой и ее детьми; они звали с собой Фому Нотараса, но патрикий отказался. Впрочем, этого следовало ожидать. Проявлять себя этот обделенный мужеством и твердостью человек мог только обидчивостью и мелким упрямством…

– Он так строит свою душу, - с грустной усмешкой сказала Феофано московитке. – Чтобы не остаться никем.

Феодора вспомнила их давний разговор о спасении души, как это спасение понимала Феофано, - и содрогнулась: не могла ли царица в самом деле оказаться права? Она так необыкновенно

судила обо всем!

– Мне жалко Фому, - сказала Феодора. – Он ведь очень одарен, а так и не нашел себе применения! Для мужчины это очень тяжело!

Феофано пожала плечами и ничего не ответила. Она, как и Валент, не любила разоряться на самобичевание и не могла позволить себе такой роскоши.

Как бы то ни было, пока патрикий Нотарас пытался быть мужественным, женщины его семьи перебрались под защиту мистрийских властей. Феофано не теряла времени даром и возобновила свои знакомства. Ее помнили в Мистре многие, и многие восхищались и любили, хотя кое-кто порицал за блуд, - но наверняка о ее жизни с подругой никто ничего не знал. Та небольшое число свидетелей, кто наблюдал жизнь Метаксии Калокир близко, ветераны ее сражений, были тверже камня – неподкупны и дороже всякого золота.

Феофано лично встретилась с Димитрием, и Феодора тоже увидела его – она была в свите царицы. Этот деспот Мореи напомнил ей первого из василевсов, которого она увидела здесь: того, что едва не погиб от рук Феофано, - Иоанна. Димитрий Палеолог был такой же старчески красивый и благолепно-вялый. Хотя это могло оказаться только иллюзией…

Но Феодору редко обманывало чутье.

Еще реже обманывало оно Феофано. Хотя во дворце было куда беспокойней и далеко не так уютно, как в имении, Феофано почти не сомневалась, что именно сейчас Валент попытается подобраться к ним.

– Он заплатил дорогую цену за свое предательство, - сумрачно говорила царица, - и теперь, несомненно, захочет возместить себе все, что он потерял и в чем его ущемили! Валент всегда умел… желать.

Феодора потеребила конец косы: она сейчас причесывалась на римско-азиатский лад, заплетая темные волосы в одну косу, но притом еще и укладывая пучками или косичками на затылке или висках.

– А тебе не страшно за его детей? – спросила она.

– Думаю, их Валент защитит, - сказала Феофано. – Он слишком себялюбив, чтобы пренебрегать своей собственностью. Наверняка девушки уже в гаремах кого-нибудь из пашей, а мальчишка отдан на воспитание кому-нибудь из султанских мудрецов, школьных наставников… Мардония еще можно перекроить почти без боли. Потом будет гораздо больней!

Феодора хотела ответить резкостью, но удержалась. Конечно, теперь было уже поздно! Феофано помогла бы детям Валента, если бы еще оставалась возможность!

Но столько удач подряд с неба не сыплется. И наверняка София и Агата уже беременны – а значит, потеряны почти безвозвратно. Не один только Валент умел укрощать женщин и пленников.

– Но ведь Валенту могут… отомстить за измену, - сказала Феодора.

Феофано пожала плечами.

– Если бы турки мстили всем своим христианским вассалам, кто с ними подличает, пришлось бы извести их под корень! Едва ли его тронут… османы не могут разбрасываться такими людьми, как Аммонии!

Феофано

заключила, посмотрев на подругу:

– А вот нам бы поберечься. Валент сейчас ненавидит себя за предательство… и будет мстить за это всем своим, и прежде всего тебе и мне. Может, тебе и вправду придется стрелять! Выстрелить в него!

– Если придет нужда, рука у меня не дрогнет, - ответила московитка.

Она не прекращала упражнений в стрельбе ни на день – и теперь кожа у нее между пальцами загрубела, как у опытного стрелка или возницы. Феофано не только приучила ее к седлу, но и давала править своей квадригой: теперь лакедемонянка возобновила свои гонки, подобно дочерям спартанских царей, которые, случалось, даже состязались в этом с мужчинами.

Феофано брала подругу с собой и в саму древнюю Спарту – приложить ладонь к священным стенам, поймать губами дыхание героических призраков, все еще обитавших здесь, среди камней храмов и мегаронов*, рассевшихся от древности.

Они сели отдохнуть на ступеньки, в развалинах полуторатысячелетнего театра, и Феофано задумчиво сказала, подперев упрямо выступающий подбородок рукой:

– Спарта была сильна, пока была бедна и обособлена… ты ведь знаешь, что Лакония веками отдавала своих лучших воинов в наемники персам. Так теперь Мехмед поступает с дикими племенами, превыше всего блюдущими свои обычаи. Так и императоры поступали с вами, скифами, - не правда ли?

Феодора возмущенно встрепенулась.

– Мы не отдаем своих лучших воинов в наемники… да еще веками! Мы и сами сильны!

Феофано улыбнулась и кивнула.

– Вы становитесь сильнее на имперский лад, дорогая. Вы уподобляетесь ромеям и османам… малое со временем неизбежно поглощается великим, а простое усложняется. Таков закон всех человеческих обществ. Главное – соблюсти в этом здоровую меру, и через столетия пронести память о том, кто вы есть!

Феодора восхищенно хлопнула в ладоши, а потом обняла царицу. Их руки загрубели, и даже масла не смягчали их достаточно; но с тех пор, как Феодора ощутила себя свободной в лаконском духе, она гораздо чаще и сильнее ощущала любовное влечение – не к одной только Феофано, а и к мужчинам, и ко всему миру!

Любить, говорила Феофано, способны только свободные люди.

Она, как Христос, делала рабов свободными.

Микитка слушал и высматривал, толкался в толпе, хотя это было очень опасно, - но, как и тогда, когда он пытался шпионить за Феофано, ничего не узнал. Микитка был слишком мал для борьбы с такими чудовищами – тем более в одиночку! Конечно, он не мог сказать никому о своем знакомстве; и боялся, как бы несчастные сестры Мардония и он сам не пострадали из-за смелости мальчика.

Микитка говорил ему не поддаваться – но разве это возможно? Конечно, если хозяин решит надругаться над ним, Мардоний не сможет сопротивляться!

Микитка помнил обещание снова встретиться – но с каждым днем все меньше в это верил. Может быть, Мардония жестоко наказали за отлучку, если даже не увидели его с русским юношей, - или он сам больше не решался высовываться, слишком многим рискуя.

Того, что случилось через неделю после их разговора, русский евнух ожидал меньше всего.

<