Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
И София все еще уповала на спасение, даже в таком заточении, - для нее надежды было все же больше, чем для сестры и брата! Пусть надежда и таяла с каждым днем.
========== Глава 96 ==========
Ярослав Игоревич уцелел, даже поправившись и вернув себе силу.
Как и другие его спасшиеся товарищи, он первое время после победы султана жил во дворце – воины оправлялись от ран в своих казармах и служебных помещениях. В числе раненых, сдавшихся в плен, были остатки гвардии и войска Константина Палеолога, в котором много было простых горожан, в первый раз взявших в руки оружие в дни гибели и последней славы
Среди победительных воинов султана, светоча мира, оказались также и славяне – хотя русских почти не было. Русские этериоты не понимали их языков.
Евдокия Хрисанфовна навещала мужа – но редко; Ярослав Игоревич сам гневно отверг заботы жены, сказав, что поправится и сам с Божьей помощью. А ей, если она будет часто покидать женские комнаты, не миновать позора от поганых – у них ведь жены за людей не считаются! Он никогда себе не простит, если узнает, что Евдокии Хрисанфовне нанесли какую-нибудь обиду по его вине.
О названом отце ревностно заботился Микитка, презиравший все опасности; впрочем, молодого красивого русского евнуха, с необыкновенным лицом – суровым и будто светящимся, - не смели трогать даже те, кто был лаком до юношей и евнухов. А среди турок таких было еще больше, чем среди греков.
Но Микитка, столько испытавший и передумавший за свою девственную жизнь, теперь вызывал к себе почтение, которое трудно было объяснить. Его словно окружил незримый ореол православного монаха, призванного к служению самим Богом, – хотя Микитка никогда не стремился к монашеству и очень сожалел о своем уродстве. Но, наверное, христианские подвиги, как и искусы, бывали разные. Микитка знал теперь, что такие подвиги разнились больше, чем мог вообразить человеческий ум, - и один Бог ведал, что назвать подвигом, а что прегрешением, и мог разделить то и другое в Своей руке. Людям такой способности – отделять зерна от плевел - было дано ничтожно мало.
Может, зорче других была Евдокия Хрисанфовна. Ярослав Игоревич вскоре после того, как начал ходить, пошел посоветоваться к жене – об их положении и о том, что делать дальше.
Евдокия Хрисанфовна сидела у себя в комнате с маленьким сыном и пряла красную нить – прялка была та самая, что сохранилась у московитки от дней, проведенных в плену у Феофано со старшим и единственным тогда сыном. Казалось, даже нитку она свивала ту же самую – не разорвав, не обрезав!
Увидев супруга, ключница подняла глаза – и, хотя сразу почуяла и узнала его, несколько мгновений глядела будто бы сквозь мужа; Ярослав Игоревич даже испугался такого всепроницающего взгляда. Потом Евдокия Хрисанфовна улыбнулась и встала; выражение тут же сделалось человеческим, женским. Она подошла к мужу, и они обнялись – осторожно, чтобы не тревожить его ран.
– Ну вот и слава богу, - сказала Евдокия Хрисанфовна. – Поправился мой князь.
Они взялись за руки и несколько мгновений радостно улыбались, глядя друг другу в глаза и не находя слов, - потом еще раз обнялись и поцеловались. Потом Евдокия Хрисанфовна подвела мужа к скамье и усадила. Она кивнула на Владимира, который
– Посмотри, каков стал…
Она знала, что Ярослав Игоревич подойдет и приголубит сына – но потом, когда выскажет, что наболело на душе. Он ведь хотел с ней говорить о важном деле!
Евдокия Хрисанфовна села обратно в кресло, но прялку в руки не взяла. Она внимательно смотрела на мужа.
– Ну, рассказывай…
Ярослав Игоревич потупился.
– Дуня, - глухо сказал он. – Я много передумал, пока лежал…
– Тогда только и подумать, - кивнула жена.
Ярослав Игоревич посмотрел на свою замотанную руку.
– Со мной рядом турок лежал… Мирза, без тебя его принесли. Уже после победы его на улице побили, - сказал дружинник, подкручивая длинный ус: словно бы рассеянно, припоминая этого человека. – Весь порубленный, ночами в горячке метался. Думали, не жить ему. А когда очнулся, вдруг начал со всеми разговаривать – и мне давай жаловаться, будто я ему брат!
Ярослав Игоревич усмехнулся; но только печально, без злости. Евдокия Хрисанфовна замерла, глядя на мужа.
– И что же? – спросила она.
– Что же, Евдокия Хрисанфовна, - вздохнул старший дружинник. – Выходило по словам этого Мирзы так, будто его силком на эту войну погнали, будто он вовсе не хотел бить гречин и сажать султана в Царьграде, а лучше бы дома жил, с женой и детьми…
– У него одна жена? – быстро спросила ключница.
Муж кивнул.
– Говорил, что тоскует по ней… ночами видит…
– Что ж, такое его солдатское дело, - спокойно ответила Евдокия Хрисанфовна.
Она помолчала.
– Ты ведь не об этом первым делом хотел сказать… хотел спросить меня, как нам теперь быть? Усомнился – враги ли нам турки?
Ярослав Игоревич кивнул, мучаясь тем, что не выходило на язык без помощи жены.
Евдокия Хрисанфовна встала со своего кресла и подошла к мужу – она посмотрела ему в глаза ясно и строго.
– А в этом, мой князь, - сказала она, - и не думай сомневаться. Враги, враги и есть! Среди слуг султана бывают товарищи и добрые люди, - продолжала она, прежде чем Ярослав Игоревич прервал ее. – Но такое добро для нас - самая бесовская прелесть… Среди турок нам те товарищи, кто на нас похож, - а таких мало… и товарищи они русским людям лишь пока им бедно и голодно! Все люди дружатся в такое время!
Евдокия Хрисанфовна улыбнулась.
– Мирза твой, говоришь, по жене тоскует? Ее он долго не увидит, если приведется еще встретиться, - ну так здесь он себе и другую возьмет: обеих любить будет… Им можно, и сам Аллах так велит…
Ярославу Игоревичу второй раз жутко стало от выражения лица и глаз жены. Дружинник отвел взгляд, покаянно вздохнул – он ведь чуть было не дал себя обольстить!
– Что же нам теперь делать? Здесь ведь нельзя оставаться!
– Во дворце никак нельзя. Здесь погибель, не сегодня – так завтра, - кивнула Евдокия Хрисанфовна. – Нужно поразведать в Городе, куда податься. Христиан тут еще много осталось, султан им, по первости щедрот, даже целые кварталы подарил. Микитушка наш может походить и посмотреть… его не тронут. Он теперь лучше монаха стал: куда взглянет, все бесы разбегаются…
Она перекрестилась, как мать лучше других ощущая то особенное впечатление, которое производил теперь на всех ее старший сын.
Евдокия Хрисанфовна помолчала.
– Султан страшен, - сказала она. – Он ненадолго успокоился, ему теперь всегда мало будет, пока он не захлебнется чужой кровью. Страшнее всего те, кто смолоду прославился – и не своими трудами, а храбростью и муками вот таких, как твой Мирза! А те, кто проливает чужую кровь, а не свою, самые ненасытные!
Она взглянула на угнетенного мужа.