Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
“Может статься, еще и выручим обоих; и девушку тоже”, - подумал Микитка: он помнил, что Мардоний говорил ему о положении Софии. А вот Агата – Агата пропащая! Второй ребенок!
И одного-то сына жене бывает предостаточно.
Микитка посмотрел на солнце – вот все, что осталось для них неизменного! Он улыбнулся, будто через силу, - и продолжал улыбаться, пока улицы вокруг опять не заполнились мусульманами; и тогда стало не до бодрости и гордости. Только знай уворачивайся от копыт и колотушек.
==========
Дарий лежал в полузабытьи на прелой соломе в подземелье – как в незапамятные времена томился Микитка, брошенный в дворцовую тюрьму по навету Феофано. Но Дарию пришлось гораздо хуже.
Правда, он остался мужчиной, - но, как и русского мальчика, греческого потомка зороастрийцев ущерб, грозивший душе, страшил более телесного ущерба. И Дарий предвидел, что, оказавшись в руках таких ужасных врагов, - которые были намного ужаснее греков, потому что победили! – он непременно погубит свою душу: даже если и сохранит мужество.
Услышав жужжание, пленник вздрогнул и пошевельнулся: тут же громко застонал от боли и омерзения. Над его исполосованной спиной уже роились мухи, которых в подвалах разводилось не меньше, чем на солнце! Неудивительно, если турки их так прикармливают, человеческим мясом, - еще одна пытка, которой не видится конца!
Дарий попытался встать, но от рези в спине чувства тут же помутились; он опять упал лицом в солому и долго лежал, благословенно не сознавая ничего.
Очнулся он, когда заскрежетал ключ в замочной скважине, а потом дверь громко заскрипела; но и тогда юноша не повернул головы и не встал. Было слишком больно и трудно сделать это – куда труднее, чем воображать себя героем, пугая кур и коз в дядином поместье!
К нему приблизились мягкие шаги – проклятые турецкие войлочные туфли; потом что-то холодное и мокрое коснулось его спины. Дарий стиснул зубы, чтобы не потерять лицо перед врагом; но боль, которую причиняли прикосновения неизвестного тюремщика, скоро уменьшилась, и стало легче. Сын Валента понял, что его сразу и обмывают, и лечат каким-то отваром или настоем. Потом эти же руки, умелые и сильные, приподняли его и перевязали большим куском полотна; Дарий не мог сопротивляться, даже если бы и хотел. Но воли к сопротивлению не осталось.
Турки знали, что для того, чтобы сломить человека, нужно совсем не так много усилий – нужно только понять, как и куда эти усилия приложить. Персы в свое время тоже очень хорошо знали это.
Потом Дарий ощутил, что его переворачивают на спину; он зашипел сквозь зубы, но теперь это оказалось терпимо. Мутным взглядом он наконец посмотрел на своего лекаря – это был, несомненно, турок, но вида очень опрятного, с почти правильным и приятным светлым лицом; длинные темно-каштановые волосы из-под его белого тюрбана ниспадали на плечи, хотя мусульманам устав запрещал это.
Поняв, что Дарий смотрит на него, лекарь поднял большие карие глаза и улыбнулся – и Дарий понял, что перед ним молодой
Дарий закусил губу, чтобы не улыбнуться в ответ на улыбку тюремщика, даже невольно.
– Что тебе надо? – спросил он по-гречески. – Зачем пришел ко мне?
– Я пришел помочь, - ответил молодой турок по-гречески же: выговор у него оказался почти чистый, как и черты лица.
Дарий пришел в ярость; он дернулся так, что боль опять пронзила все тело. Но теперь он презрел ее.
– Хочешь помочь – так выпусти меня из этой дыры! – крикнул сын Валента. – По какому праву…
– Тише!
Лекарь быстро накрыл его рот прохладной рукой; Дарий чуть не укусил его пальцы, но силы и ярость оставили узника так же быстро, как овладели им. Юноша упал обратно на свою подстилку, ощущая, как на глаза наворачиваются слезы; и едва сдержался, чтобы не заплакать. Не только потому, что это было унизительно, - а еще и потому, что нельзя было расходовать воду, которой ему в тюрьме ни разу не давали… Он закашлялся; и тут же увидел, как турок возится с чем-то в стороне. А потом лекарь опять склонился над пленником, и в его раскрытые губы ткнулась чаша с водой.
Дарий закрыл глаза и позволил себя напоить, ощущая стыд, похожий на гниль, разъедающую кишки. Ему было необыкновенно хорошо – он прямо-таки ощущал, как высохший язык оживает во рту. И Дарий смог повторить свой вопрос, уже совершенно ясно и четко:
– Кто прислал тебя и зачем?
Лекарь улыбнулся, словно бы извиняясь. Он присел рядом с пленником на солому, ничуть не боясь испачкать свою белейшую одежду.
– Меня прислал мой господин и господин этого города – Ибрахим-паша, - сказал молодой турок: его греческая речь была изящна и печальна, как узор на покрове наложницы. – Ибрахим-паша немало тревожится о тебе, Дарий Аммоний.
Дарий отвернулся.
– Как вы отвратительны мне, - сказал он: более не считая нужным скрывать никаких своих чувств. Даже страх ушел. – Неужели готовы лгать во всем, лишь бы высосать самую мелкую муху?
Он вспомнил об истязательницах, которых прогнал гость, и дернулся.
Турок тихо, ласково рассмеялся. Он более не делал попытки притронуться к сыну Валента, но и не отодвигался от него.
– Я тебе не лгу, - сказал он. – Мой господин действительно сожалеет. Ведь вы с ним родственники. А мне… просто очень тебя жаль, хотя я тебя не знал до этого дня!
Дарий повернул голову и мрачно посмотрел на турка: карие глаза улыбались ему, как и губы. Было непохоже, чтобы этот человек лгал… хотя бы в последнем: молодому турецкому врачу действительно было жаль избитого до полусмерти молодого грека, которого он лечил.
Но от этого лекарь не переставал быть Дарию врагом – а наоборот: делался еще более опасным врагом. Наследнику иранских царей и жрецов не нужно было этого растолковывать.
– Оставь меня, - мрачно сказал пленник. – Дай мне умереть!