Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
– Наконец-то мы дома, - прошептал он.
– Наш дом там, где ты, - с улыбкой сказала утомленная, но счастливая жена.
– А мой – где вы, - заключил патрикий, поцеловав ее.
Потом Феодора встала и ушла в дом, где с помощью служанки выкупала и уложила спать Варда, который в этот раз не доставил никаких хлопот – сразу заснул, как будто тоже почувствовал, что он наконец-то дома. А Феодора снова спустилась к мужу, и они вышли в сад, где под навесом по-прежнему стояло ее глиняное изображение. Оно немного потрескалось, но все еще необыкновенно напоминало свою знаменитую теперь копию. Сколько
Олимп был занят где-то в доме – но позже тоже, конечно, подойдет полюбоваться на свою работу. Такие произведения, когда их выпускали в мир, обретали, казалось, самостоятельную жизнь, наполнявшую творцов изумлением: и не всегда радостным…
Супруги, взявшись за руки, ушли в дом, и вместе отправились мыться с дороги. Сейчас им хотелось только поесть и отдохнуть.
Они пообедали вдвоем в большом зале, в который Феодора не могла входить без робости – здесь ей особенно ясно представлялась тень Метаксии, императрицы Феофано, которая когда-то, в один памятный вечер, смеялась с ними за столом и дразнила их непристойными и опасными шутками.
Именно в тот вечер, казалось, они трое изменили ход истории Византии.
Потом они пошли наверх, в спальню, за стеной которой спал их маленький сын. Они еще заблаговременно, в Городе, решили, что устроят детскую рядом со спальней; но, конечно, сын будет помещен отдельно от родителей.
Они лукаво улыбались друг другу, когда поднимались по лестнице; когда патрикий пропускал жену вперед, в комнату…
В опочивальне они разделись, легли и тут же заснули, обнявшись.
Когда Феодора проснулась, муж еще спал; она встала, накинула платье, скользнула ногами в легкие и удобные домашние туфли с загнутыми носками, - какие носили турки, и мужчины, и женщины, - и пошла к сыну. Перепеленав его и покормив, она вернулась к мужу; а тот как раз открыл глаза и с улыбкой протянул к ней руки.
– Я уже истосковался по тебе, - прошептал он.
Он принял ее в объятия, позволив вытянуться на себе сверху. Таким блаженством было опять свободно лежать на животе и не бояться чему-нибудь повредить.
– Что мы будем делать? – прошептал патрикий, лаская ее.
Феодора засмеялась.
– Что тебе угодно.
Он уложил ее рядом с собой и серьезно сказал:
– Только если ты готова. И я могу остановиться, когда скажешь.
Феодора кивнула. Потом улыбнулась мужу и обняла его за шею, вглядываясь в глаза:
– Я кормлю ребенка – это безопасно.
И дом опять стал для патрикия счастливым прибежищем, единственным на земле, – и для нее тоже.
Они провели вместе, в уединении, две недели, которые пробежали незаметно. Это время и в самом деле пошло на пользу им всем. Феодора порозовела и окрепла, стала чаще смеяться, а в объятиях мужа забывалась всецело, как когда-то в объятиях любовника. Она верила ему – или чему-то, что было выше его, как будто эту веру ей нашептала добрая греческая земля.
Муж, который превыше всего берег свое счастье, продолжал бы сдерживать себя, не допуская зачатия, если бы Феодора только сказала; но она разрешила. И когда пошла третья неделя, супруги уже знали, что ее положение опять переменилось:
Впрочем, она была молода и здорова – в семье ей бояться не приходилось, если не нагрянет угроза извне.
Второго – вернее сказать, третьего – ребенка Феодора носила тоже легко, хотя временами ей становилось нехорошо, когда она не могла есть и голова кружилась, особенно в жару. Все-таки она была северянкой – куда больше, чем ее белокурый муж.
И однажды, когда она сидела в комнате у Варда, покачивая его колыбель и борясь с дурнотой, - несмотря ни на что, близость сына помогала ей, - госпоже дома вдруг послышался топот копыт на дороге. И это был не один всадник, вестник, какие временами появлялись здесь: много конников, как будто отряд солдат.
Феодора встала так резко, что в глазах потемнело: сердце застучало.
– Магдалина, - резко сказала она кормилице, православной итальянке. – Присмотри за Вардом. Я должна спуститься.
Краснощекая полнотелая Магдалина казалась куда менее встревоженной. Крестьянам вообще было свойственно такое спокойствие – от недостатка образования и избытка веры…
– Как скажете, госпожа.
Феодора перекрестилась и покинула комнату. На пороге осмотрела себя: все ли в порядке, не выбились ли волосы из прически, не испачкалось ли платье? Хотя если это солдаты и прибыли с императорским приказом, им едва ли будет дело до того, как выглядит хозяйка…
Она сошла по лестнице в пустой обеденный зал, по дороге заглянув в кабинет и библиотеку: мужа в доме не было. Вышел встречать гостей – пытаться защитить свой очаг.
Феодора с биением сердца ощупала руку, рукав, где раньше постоянно прятала кинжал. Теперь, когда Феодора все время носила в объятиях ребенка, она перестала это делать, боясь случайно поранить его. Может, напрасно? Нужно привыкать – и приучать детей к вечной угрозе с малолетства!
Однако в зале на стене тоже висел кинжал, даже несколько причудливой работы кривых кинжалов и мечей; трофеи, добытые Нотарасами, кажется, у османов – или еще где-то на востоке.
Феодора подошла к стене, к этому собранию парадного оружия, и осталась стоять там, сложив руки на груди. Она не могла ни о чем думать ясно – только одна часть ее существа, казалось, витала над мужем, оберегая его, а другая над колыбелькой сына. Сердце стучало, к горлу опять подкатывала тошнота.
И тут снаружи раздались шаги, голоса – Господи Иисусе, она узнавала эти голоса! Этот голос!
В дом, смеясь, рука об руку с двоюродным братом вошла императрица Феофано.
Феодора едва устояла на ногах при виде ее и чуть не сорвала со стены турецкий кинжал. Феофано немедленно заметила и ее саму, и ее замешательство, и приветливо кивнула жене брата, ничуть не потеряв самообладания. Позади Феофано шли воины – точно бессмертные, охраняющие императора в Большом дворце; а ближе всех к госпоже шагал чернобородый грек в сияющих доспехах, выделяющийся своей статью, силой и красотой. Феодора не успела рассмотреть его хорошенько, но он представился ей ожившей языческой легендой – богоборцем, античным героем, презирающим что земные, что небесные опасности.