Степан Разин
Шрифт:
— Я это малюю, Борис Александрович.
— Ты?! — удивился наместник. — И девок ты?
— И девок я.
— На картах?
— На картах? Шайтан попутал.
— Не шайтан, а бес. А-а-а! Ты же нехристь!
Наместник стукнул себя по лбу ладонью.
— Ай-йа-йай! Креститься надо! Креститься!
— С чего вдруг? — спросил, нахмурясь, я. — То вера моих родителей.
— Ты тоже муслим? — спросил Тимофея наместник.
— Так и есть. Муслим, Борис Александрович.
— Мусли-и-им, Борис Алекса-а-ндрович, — передразнил Тимофея Репнин, растягивая
— У меня мать персиянка, — сказал я. — И, вообще-то, я подданный персидского шаха.
— Но отца-то крестили?
— Никак нет, господин наместник. Родичи мокшанской веры были, — сказал Тимофей.
— Идолопоклонцы?! Шаманцы?! — испугался Репнин. — И в Воронеже живут?
— Покрестились уже, — вздохнул Тимофей.
— Во-о-о-т, — удовлетворённо выдохнул наместник. — А ты, что же?
— А я в казаки ушел, — осклабился Тимофей. — А на Дону сплошные муслимы.
— С волками жить, по волчьи выть, — сказал я.
— Правильно, Стёпка, — похвалил Тимофей.
— Так он, говорите, персиянского двора, человек? — задумчиво произнёс наместник. — Так-так… И запись есть?
— И запись есть, — кивнул головой я.
— Покажи, — протянул он ко мне руку и посмотрел на мою кожаную сумку.
— Там по-персидски, — сказал я.
— Я посмотрю, а ты прочтёшь. Я знаю письмо персидское. Могу толмача позвать.
Достав кожаную папку с пергаментом, сложенным гармошкой и болтающейся внизу печатью шаха Сефи. От него у Тимофея тоже была подорожная. Вот с неё печать и слепили. Печать пришлось разобрать. Таких шерстяных ниток не нашли. А нитка нитке рознь. Если сравнить — моментально определится разница.
— Да-а-а… Вижу руку Сефия, — сказал Репнин, показав на тугру. — Читай.
Я прочитал.
— Верно читаешь. Значит ты перс. Подданный шаха Аббаса? А не побоишься веру поменять и сменить шаха на царя Михаила Фёдоровича?
Я внимательно посмотрел на наместника и усмехнувшись, спросил:
— А не бежим ли мы впереди лошади, Борис Александрович. Не гоже за царя думы думать. Будет день, будет и пища, сказано в писании. Мало л для чего царь всея Руси Стёпку Разина вызвал. Расспросит про Персию, да отправит восвояси. Дон сторожить.
— Ха-ха-ха! — рассмеялся Репнин. — Ладно говоришь! И верно, чего это мы за Михаила Фёдоровича думаем?!
— Нарисуешь картину для дочери? — вдруг спросил Репнин.
Я мысленно рассмеялся.
— Какую?
— А ты какую можешь?
— Любую, — пожал плечами я. — Хочешь, вид из твоего окна нарисую. У тебя красивый вид из окна. Правда, окошко маленькое, узкое. Но я приближусь и широко получится. Хочешь?
Репнин подошёл к слюдяному открытому окошку и посмотрел на русло Волги.
— Там ни стругов, ни галер, — недовольно сказал наместник.
— Я тебе нарисую и струги, и галеры, и даже каравеллу с белыми, как крылья чаек, парусами.
— А так можно? — с восхищением в глазах спросил Репнин.
— Можно. Могу даже тебя нарисовать на этой каравелле. Только ты будешь слишком маленьким.
— Нет!
— Можно, — улыбнулся я. — Но мне понадобится три дня. Буду писать другими, масляными красками.
Репнина я написал за пару часов, не особо работая над полутонами, корабли добавлял весь следующий день, но картина сохла неделю и так толком и не высохла. Пришлось для неё собирать особый короб, чтобы не запылилась.
Репнину картина очень понравилась и он выложил за неё сто золотых. Может быть когда просил меня нарисовать себя он и не думал платить, но когда я перед написанием его портрета прочитал заклинание, видно было, что он испугался.
— Ты это, э-э-э, что сделал, — спросил он через некоторое время, после того, как я уже начал писать.
— Что? — не понял я, уже так свыкнувшись с необходимостью произнесения определённых слов перед рисованием.
Видимо зная, что все работники приступали к делу «помолясь» Богу, Репнин сначала не обратил внимание на произнесённые мной слова.
— Вот, ты сейчас что сказал? — спросил он, приподняв бровь.
— Заклинание, — спокойно сказал я. — Чтобы твоя душа не перешла в парсуну. Иначе нельзя.
— Моя душа?! — испугался князь-наместник. — Да, как же так? Как такое можно?
Он ещё долго ахал и переживал и мне пришлось рассказать ему, что колдуны, чтобы навредить человеку, лепят его из глины, читают специальное заклятие, и через глиняную форму могут человеку навредить. И если я не прочитал бы своё заклинание, то любой колдун мог бы прочитать своё.
Репнин вдруг стукнул себя ладонью по лбу.
— Ведь знал же, помнил об этом. Бабка ещё учила, — сказал он и осёкся. — А ты точно правильное заклятие наложил?
— Точно-точно, — спокойно произнёс я. — Меня батька научил. Он у нас ведун. Да и мать моя его многому научила. Она была из ордена суфиев, магиней была.
— Может ты другое заклятье наложил? — недоверчиво спросил Репнин, постепенно успокаиваясь.
— Хотел бы навредить, зачем мне к тебе приходить? — снова спокойно произнёс я. — Не мешай мне. Не дёргайся. Теперь обязательно надо твой облик на картине дописать и снова произнести над ним заклинание.
Репнин замер, как статуя, напрягся, перестал дышать, покраснел.
— Борис Александрович, ты дышать не забывай, — рассмеялся я. — Не волнуйся. Всё будет хорошо.
— Чёрт дёрнул меня! — пробормотал Репнин.
Операция «Наследник» из стадии «подготовки» переходила в стадию «внедрения». За свою прошлую жизнь я перечитал массу книжек. Особенно любил зарубежные детективы про шпионов. Меня поражал английский прагматизм даже в этой области. Они не комплексовали на предмет измены и предательства. И даже предусматривали несколько степеней допроса при которых можно выдавать секреты. То есть разведчиков сразу учили как надо выдавать информацию. Что в первую очередь (не самое важное), что во вторую (средней важности), что в третью… И так далее.