Степан Разин
Шрифт:
— У армян икра дурная. Много плохой. И паюсная дурная. Воры они!
Семён говорил об армянах с плохо скрываемым негодованием и раздражением.
— Ничто! То наше дело. У меня там отец с братом. Хотел воспользоваться вашим подворьем на реке. Приглашал Надея Андреевич.
— Да, как же? Ежели отберут имущество? Так и это всё отберут, — Семён обвёл хоромы глазами.
— Мы ещё год назад подписали договор аренды. Ажно на целых пять лет.
— Как так? — удивился Семён. — Не сказывал отец о том!
— Вот бумага о намерениях, — я достал
— Деньги?! Сколько денег? Покажи бумагу!
Я отдал «смастряченный» мной договор «намерений».
— Руку отца знаешь?
— Да, какая там у него рука? — отмахнулся Семён. — Кое-как имя писал.
О том и жаловался Морозову Надея в моём присутствии, что, мол, писать толком так и не научился. Сказал, и вывел бамбуковой палочкой у меня на бумаге свои имя и фамилию. Очень ему понравилось, как я ею чертил его графический портрет. Тогда я портрет ему не так и не отдал, пообещав с него написать красками. Написал и получил за портрет триста рублей.
— Да, это его рука, — сказал Семён, внимательно рассмотрев подписи. — Сто рублей? Немалые деньги! Тут написано «с правом выкупа, коли возникнет желание». Что это он? Или знал что?
— Не думаю. Хотя, Михаил Фёдорович был уже плох. Сие в июне было. Как раз я из Астрахани вернулся. Может что уже и подозревал. А может разговор с царём был?
— Был отец у Михаила Фёдоровича в мае. Да! В Коломенское ездил! Приглашал его государь. Может и говорили. То-то ведь, сразу после смерти его отца Алексея Михайловича, как подменили. Сразу после венчания на царство и ополчился. Из приказа вывел. Счетоводов прислал.
Помнил я этот момент. Обсуждали при мне результаты ревизии Морозов и Алексей Михайлович. Многого в сибирской казне, которой заведовал Невея Светешников, не досчитались пушной и иной рухляди. А ведь это я научил царевича быстро считать и как правильно учёт материальным ценностям вести.
— Ты за год деньги принёс или за все пять лет?
— Пока за год?
— Я теперь собираю деньги на выплату долга. Может, на пять лет возьмёшь?
— Может и возьму. Давай осмотрим гостиное подворье? — спросил я. — Там естьпристань?
— Есть! Как без неё?! В таком подворье пристань главное. Амбары есть у многих гостей, а пристань не у всех. Там наши струги стоят пустыми. Не ушли сейчас в Астрахань. Дядька Павел где-то пропал.
— С деньгами? — спросил удивлённо я.
— Как можно?! — возмутился Семён. — Деньги у меня. Но что тех денег-то? Кот наплакал. В долг хотели икру брать, да кто же теперь даст? А голландцам отдавать что-то надо. Боюсь с челобитной к царю пойдут. За товар-то батька не сможет расплатиться. Знают все о нашем позоре.
— Много у тебя не хватает?
— На основной долг собрал. В основном товаром: шкуры, соль, поташ. Всего на сумму шесть тысяч семьсот рублей. Но, сказывают, там ещё в казне не хватает, а сколько,
— Вези в Москву, сколько есть, а там скажут, ежели мало.
— Не нужны в Москве мои деньги. Так Никитников говорил.
— Слушай ты его больше. Езжай в Москву, говорю. Под лежачий камень вода не течёт.
— Боязно, — проговорил Семён, начиная дрожать всем телом.
— Езжай, говорю, если жизнь отца дорога. Совсем плох он. Его уже больше месяца палками бьют.
Семён закрыл лицо руками. Потом резко отдёрнул их.
— Да, кто меня к царю допустит. Там, знаешь, сколько на лапу дать надо, чтобы к царю пропустили?! Тысячу! Купи гостиное поместье?! За тысячу отдам!
— Окстись, Семён Невеявич! За такие деньги я половину Ярославля куплю.
— Не купишь, — покрутил головой Семён. — Не продаст никто! Ибо такое поместье в год тысячу даёт. Не знаю, как тебе отец отдал его в аренду за сто рублей. Знал, видать что-то и на тебя рассчитывал? Что купишь его, да?
Я поморщился. Мне и стыдно было обманывать любящего сына и не хотелось отдавать тысячу. Хотя… Что там на этой тысяче? Свет клином сошёлся? Да я на одних рисунках и картинках тысячу за пару месяцев заработаю. Были у меня несколько тысяч. И желающие были, что хотели, чтобы я их портрет нарисовал. Только долго маслом писать. А гуашь не всем нравилась. Я делал её из пигмента и порошка смолы акации и желчи, для того, чтобы краска лучше растекалась.
— Хорошо, — согласился я. — Тысяча, так тысяча. Но Немея Андреевич в «яме», как можно продать? Его ведь нет!
— У меня есть доверенности и от него, и дядька Павел написал. Я вправе продавать и покупать.
— Написал и исчез? — хмыкнул я. — В бега подался. В Сибирь? И там сыщут, коли нужно будет.
Семён покраснел.
У меня не было умысла покупать имущество проворовавшегося чиновника, бывшего одновременно купцом. Как они это совмещают? Что за нравы? Сидеть на богатейшей мягкой рухлядью казне и заниматься торговлей этим товаром! Как можно? Куда смотрит государственная служба безопасности? А-а-а… Нет пока оной! Предлагал мне Михаил Фёдорович заняться этой темой, да отказался я. И, вроде как, затухла эта идея. Или нет? Может дело Светешникова — первое дело Тайного приказа? Ха-ха… А почему бы и нет? Он ведь тайный! Сам ведь придумал! Кхе-кхе!
— Вот так вот возьмут меня под белы рученьки, а я и не замечу, как подкрались! — подумал я.
— Ладно. Пошли смотреть гостиный двор. С причалом! — поднял я вверх указательный палец правой руки. А сам подумал, что ведь мог я не знать, про то, что имуществом Светешникова государь заинтересовался?
Кстати, на счёт картинок. Измайловские крестьяне стали выпускать «лубочные картинки» методом «офорта». Полированную металлическую пластину я покрыл валиком кислотоупорным лаком, созданным из канифоли, смолы, воска, скипидара и битума. На берегах Волги в районе Сызрани имелись его выходы. Битумом смолили днища стругов.