Стихи. Книга Пятая

Ильинский Олег Павлович

Белое и голубое

Под громыханье голубых трамваев В предчувствии голубоватых Альп… Дворцы белели в лиственной оправе И в пику городским колоколам Куранты голосистые играли, Раскалывая сутки пополам. Плыл чайный запах скошенного сена, И цепь прудов терялась вдалеке, И золотистым отголоском Вены Являлся Моцарт в светлом парике. Там музыка вечерняя казалась Построенной из безупречных призм, Там хрустали покачивались в залах, И капал воск, и липа отзывалась На беглый шум летящих водных брызг. Век молодел под пальцами свежея, А я был счастлив получить билет На музыку зеркальных отражений, На вымыслы, которым имя — свет. Там флейта, поворот за поворотом, К

каким-то уводила тростникам, И Моцарт алебастровым эротам Смеющиеся губы размыкал. Там голуби почтовые летели Сквозь нотный стан несбыточных химер, А добрый лев благословлял затею, И лапу клал на сине-белый герб. 1964. «Новый журнал». 1965, № 79.

Моцарт пишет реквием

Пока движенье ледников Земли опять не поглотило, Пока в разрывы облаков Глядят огромные светила, И отражается в воде Звезда себя не узнавая, И солнце властвует везде, Как мира точка узловая, Пока могучий метеор Крушит таёжные трущобы И каменные спины гор Клубятся зеленью парчевой — Мы слышим сонмы голосов В прохладной готике органа, И жизнь трепещет, как висок, И песнь, как призма многогранна. И слышит там, за гранью дней Душа, ушедшая из тела, Как светлый реквием по ней Поет Сикстинская Капелла. 1964. «Новый журнал». 1965, № 79.

Дерево

В кабинете гравюры на дереве Подмалеваны красным мелком; А в окошке гравюрное дерево Золотому закату доверило Древний выгиб, поросший грибком. Это дерево в облаке шарило, Эта крона ждала Рименшнайдера, Наклоняясь тяжелым стволом Над моим необъятным столом. Размыкая тугое кольцо, Брызнут щепки, и резчик веселый Ветру даст человеческий голос И слепому наросту лицо. И фигуры в резном алтаре По-готически выгнут ладони, Заиграет на легкой заре Это дерево, как молодое. А остаток сухого ствола Подберет новоявленный Дюрер, И войдет в древесину пила И нарежет досок на гравюры. 1964. «Новый журнал». 1965, № 79.

«Скрипичный ключ, озерный лебедь…»

Скрипичный ключ, озерный лебедь, Зеленый отблеск от воды; На солнечном вечернем небе Грозы лиловые следы. Под окнами давили гравий Колеса лаковых карет; А окна Моцарта играли И падал золотистый свет. 1964. «Новый журнал». 1965, № 79.

Освещенное окно

Световая бабочка окна Словно хочет тюлем заслониться, И густая ночь оживлена Золотистым шелестом страницы. Над листом мелькает карандаш И рука слегка вращает глобус — Ты кусочек вечности отдашь, Чтоб светиться то окно могло бы. Чтобы этот комнатный уют В красновато-карем абажуре Улыбался, думал и дежурил, Как круги светящихся кают. Мир в окне — он идеально тих, Даль, как память приглушает звуки: Этот глобус, карандаш и руки — Словно чистый диапозитив. Свет еще реален и горит, Но уже, забыв про частный случай, Переходит в музыку и ритм И скупой язык бессмертью учит. 1964. «Мосты», 1965, № 11

Роза

Н.А.И.

Соседство розы с серебром: В кофейнике двоятся листья И облака. А дальний гром Нахмурил брови, как завистник. И если громовой удар На стекла ринется ознобом, И яблок золотой загар Поблекнет в пасмурной столовой, И зазвенит в шкафу хрусталь, И мы оглянемся в тревоге, А дождь в саду пойдет свистать В сырых кустах, ломая ноги, Дом встанет прочно, как ковчег, И круглый стол, и эта скатерть При каждом громовом раскате Ответят в ласковом ключе. В семейном блеске серебра И в бархатном покое розы Треск гальванической угрозы Померкнет, схлынув со двора. Все окна настежь. Над столом Скользят смеющиеся тени, А роза рдеющим челом Глядит в серебряный кофейник. 1964.

«Мосты», 1965, № 11

Деревья

Там, где лестницы рвутся на волю, Забывая калитку закрыть, Где дупло, как окно слуховое Ловит ухом веселую прыть Шустрых птиц, озабоченных стройкой Без бетона и без чертежа, Где от тополя пахнет настойкой И ольха прозябает дрожа, Где входя сквозь проломы забора, Застревая в пролете окна Черной тушью по синему город Властно пишет свои письмена, Где душистой и остренькой стрелкой Раскрывается почка дыша — Там скользит серебристою белкой, Растекаясь по древу душа. 1964. «Мосты», 1965, № 11

Надвигается

И не было ни окон, ни исходов. Железной гарью пахли пустыри, И небо жгло, и горлу снился отдых, И череп стал расплавленным внутри. Потом он стал скафандром водолаза, Он расширялся в целый шар земной. В мозг врезались, чернея, ветки вяза Через стекло. И ветки стали мной. Уже во мне кипел прилив деревьев, Уже во мне клубились облака, У серых птиц нахохливались перья, Морской болезнью маялась тоска. Сияющий зеленоватый вал Меня накрыл и я утратил память, Я стал водой, стал солью, стал досками, Я волнами по ветру кочевал. Я плыл в хрустальном солнечном раздолье, Но боль вошла, томительно сверля, И я узнал по этой тусклой боли, Что воротилось время и земля. 1964. «Мосты», 1965, № 11

Триумфальные арки

Сзади стена огромного роста, Спереди город рябит, как во сне. Триумфальная арка открыта в звезды, И мелом намазан на статуях снег. Где мы? В Нью-Йорке? Но смыты преграды: Мы вдвинуты в рамки иного пласта; Сквозь прорезь чугунных оград Петрограда Льдины ныряют в пролеты моста. Век девятнадцатый в вечность канул, Но луч от него на будни упал. Свеченье эпохи поймал Тынянов Системой оптических зеркал. Почерк его пером без помарок На петроградском снегу нанесен, И я узнаю себя в мемуарах, Я ставлю их, как спектакль режиссер. Меня окружают знакомые лица, Они сквозь печать потянулись ко мне, А я оторвался на миг от страницы И в стеклах увидел арку и снег. И вдруг поминаю, что времен нету, Что все календарные даты — зря: Только в мозгу полет силуэтов Проекционного фонаря. Я знаю, возможны любые сдвиги, Места, и времени, и бытия. Сам я могу раствориться в книге, В странице могу исчезнуть я. Как омут глядит триумфальная арка, Льдины исчезли в ее пустоте, Тынянов в снегу потухает огарком, И блекнут ученые руны статей. 1965. «Стихи. Книга третья» (Мюнхен, 1966)

Антистихи

Легкий ветер гулял по лицу опрокинутой фрашки, Батареи бессмыслиц горохом стреляли в уме, Металлический лебедь вплывал в отвороты рубашки, И гвоздил носорог, раздвигая тростник буриме. Колесила игла по следам бакалавров и бедствий, Крокодил забывал погасить телефонный звонок, Поражали причины фатальным отсутствием следствий, И большие озера стояли неделю без ног. Никакая рука никогда не видала сомнений, Между прочим, Аякс заходил каждый вечер за мной, Ярославский вокзал на морозе остался в Тюмени, И казалось, квирит полоскал города белизной. Слушай, красный урюк, рубиконовы рыжие вздохи, Поднимайте, мустанги, свои золотые века! Логофетовы звери, по-моему, очень неплохи, Луговая крапива корвету ломает бока. Что ж, пускай начинают, пока не забыта сноровка — Для одних — канделябр, для других — Афонасий Ильин, Только, чур, ни гу-гу, и пускай забывает веревка Про Кассандровы солнца и ложную ласку долин. Я не помню козлов! Если хочешь, проведай тунгуса, Если хочешь — лицо обрати к перекличке ветрил, Пусть смеется Мандрил, и улыбка китового уса Пусть не знает пощады, когда ее рак обострил. Чересчур горячо?! А бывает, что льды горячее. Обкорнали костры, а теперь — бунтовать из-за пчел?! Я шутить не люблю. Голубую стрекозку Кащея Я от самых бровей до последнего вздоха учел. Не сдавай цитадель. Открывай кулебяку раструбом! Ассеманьев закон не забудет веселых локтей, Лошадиный пробег Теберде не покажется грубым, Белолобый Брабант передернет клыки плоскостей. 1966