Стихи

Самойлов Давид

Сер. 40-х гг.

" Тебя узнают по моим стихам, "

Тебя узнают по моим стихам, Тебя полюбят за мою тоску. Я как к воде припал к твоим рукам — Который день напиться не могу!

40-е гг.

Двое [2]

В районном ресторане Оркестрик небольшой — Играют только двое, Но громко и с душой. Один сибирский малый, Мрачнейший из людей. Его гармошке вторит На скрипке иудей. Во всю медвежью глотку Гармоника ревёт, А скрипочка визгливо — Тирли-рирлим — поёт. И музыка такая Шибает до слезы. Им смятые рублёвки Кидают в картузы’. Под музыку такую Танцуют сгоряча. И хвалят гармониста, И хвалят скрипача… Когда последний пьяный Уходит на покой, Они

садятся двое За столик угловой И выпивают молча Во дни больших удач — Стакан сибирский парень И рюмочку скрипач.

2

Текст предоставлен другом Д. Самойлова профессором Виктором Борисовичем Малкиным.

Кон. 40-х гг.

И. Л. С. [3]

Как узнаёт орёл орлят, Вы узнавали нас по писку. Пускай вам снова не велят Отдаться пламенному риску! У будней жёсткая кора. Льстецы довольствуются малым. Война окончена. Пора На отдых старым генералам. Но вам не удаётся так. Вы видите в клубке метаний Картины будущих атак И планы будущих кампаний. И в кабинете пол дробя, Руками скручивая главы, Вы вновь осмотрите себя И убедитесь в том, что правы. Вы правы, может быть, не в том, Что в нас бессмертны заблужденья. Но в том порука — каждый том И ваше столпное сиденье, Что к вам поэзия строга За исключением балласта. Любая точная строка Одной лишь истине подвластна.

3

Илья Львович Сельвинский.

1946

Сибирь

Сибирь! О, как меня к тебе влечёт, К твоим мехам, к твоим камням. Там бешеная Ангара течёт С губами в пене, как шаман. Сибирь! Перемолоть ногами тракт, Перевалить Урал. И вдруг — Байкал лежит в семи ветрах, У океана синеву украл. Сибирь! — тысячелетняя тайга. Я с детских лет, как сказку, полюбил Иртыш, Тобол, кержацкие снега, Киргизские глаза твои, Сибирь. Когда во глубине сибирских руд Кирки бросали, точно якоря, И верили, и знали — не умрут И, наконец, взойдёт она, заря. Когда в охотничий трубила рог пурга И старатели пили, ругая пургу, В татарские скулы упиралась рука И глаза грозили тебе, Петербург. И вот я заболел тобой, Тобой, Сибирь! Не мамонтовый клык, Не золото связало нас судьбой, А вольности осмысленный язык. Сибирь! Ты этой вольности простор, Простор не в бубенцах, а в кандалах. Лежит Алтай, как каменный топор. Прими его, помыслив о делах!

1946 г.

" Пора бы жить нам научиться, "

Пора бы жить нам научиться, Не вечно горе горевать. Ещё, наверное, случится Моим друзьям повоевать. Опять зелёные погоны. Опять военные посты И деревянные вагоны. И деревянные кресты. Но нет! уже не повторится Ещё одно Бородино, О чём в стихах не говорится И нам эпохой прощено.

40-е гг. [4]

" Опять Гефест свой круглый щит куёт. "

Опять Гефест свой круглый щит куёт. Морочат нас текучие измены. Но мирные мужи уже не ждут Елены, И время Андромахи настаёт. Не женское искомое тепло, Не ласточками сложенные руки. Когда на наковальни тяжело Кладут мечи и близятся разлуки — Елена вздор! Ахейцы спят в гробах… И лишь одно останется от праха — Как с Гектором прощалась Андромаха И горечь просыхала на губах.

4

Публикация Александра Давыдова

1940 г.

Слово

Ты меня в ладони не уложишь, Не упрячешь в письменном столе. Ты меня, как пулю, спрятать можешь В гладко отшлифованном стволе. Чтоб в со всех сторон зажатом теле Под угрозой острого бойка Знать одно лишь ощущенье цели… Только бы не дрогнула рука!

10. VI.47

Наука

Изучай природу неудач И прозреешь, если ты незряч, И озлеешь, если ты не зол, Обрастёшь шерстями, если гол. Постигай архитектуру зла И зубастым станешь, как пила, Изучай фармакопею бед, Атлас поражений и побед. Не решай задачи про купца, А решай задачу про глупца, Про того, кто хочет в дважды два Втиснуть все законы естества.

50-е гг.

Из поэмы

О, кто ты, друг мой или недруг, Мой дальний отсвет, мой герой, Рождённый в

сокровенных недрах Ума и памяти игрой… Дожди, дожди и непогода. Дожди и осени мазня. И ты уже четыре года Живёшь отдельно от меня. Вот, руки затолкав в карманы, Бредёшь сквозь редкие туманы… Москва сороковых годов. Или, точнее, сорок пятых. Повсюду ясный отпечаток Дождей и ранних холодов. На Пушкинском шуршит листва, Пусты скамейки на Никитском. И в воздухе сыром и мглистом Всё видится едва-едва: Изгиб деревьев косолапых, Расплывшееся зданье ТАСС, И наплывающий внезапно Из тьмы автомобильный глаз, И фонарей лучистых венчик Внутри фарфоровых кругов Уже невнятен и изменчив На расстояньи ста шагов… Но несмотря… Но несмотря на Фар перекрёстные столбы, На беловатый мрак тумана, Не молкнут шорохи толпы. Спешат, сбиваясь, силуэты, В глуши туманом стёртых черт, Как мотыльки на венчик света, На симфонический концерт. Консерваторский вестибюль, Как будто бы из эха слеплен. Войди! Стряхни туман! Ослепни! И сразу память распакуй, Восстанови в затёртом списке Рояля бешеный оскал. И гром симфоний, где Мравинский Оркестр в атаку вёл на зал. Восстанови — и опечалься. Спустись душой на чёрный лёд, Где Софроницкий между пальцев Серебряную воду льёт. Сергей слегка ошеломлён Над ним свершающимся счастьем. Но ряд голов и ряд колонн Ему воспоминанье застят. Вон Пастернак, похожий на Араба и его коня. Табун заядлых меломанов В давно потёртых пиджаках, С исконной пустотой в карманах И с партитурами в руках. А это кто там вдалеке? Ах, Сашка, смесь еврея с Блоком, О сногсшибательной строке Мечтающий с туманным оком. Они целуются. — Ну как? — Живём, как будто лапутяне. — А ты? — Меня куда потянет: Порой на свет, порой на мрак. Её как хочешь понимай, Поэзию (хоть днём с свечами), Она у Блока, помнишь — «май жестокий с белыми ночами». Они в партере. Оркестранты. Большая люстра зажжена. И вдруг вступает тишина В консерваторские пространства. Подходит к пульту дирижёр, Как голубей, вспугнув ладони, И тишина ещё бездонней Глядит в светящийся простор. И вдруг. Издалека. — Труба Лучом пронизывает своды. И рушатся глухие воды Неодолимо, как судьба. Консерваторские высоты, Простой, как глыба света, зал, С твоим порывом в эти годы Я мысль о Родине связал! Ведь всё, что ни случалось с нами, Что нас спасало и вело, Ещё не ставшее словами, Быть только музыкой должно. А дирижёр, достав со дна, Аккорд терзает властной дланью. И вот, когда уж нет дыханья — Опять вступает тишина. Она звучит дрожащим светом, Дрожаньем капли на стекле, И воздухом, слегка согретым, Переливается во мгле. И вдруг, как всадники с клинками, Влетают в песню скрипачи. Под лебедиными руками Из светлой арфы бьют ключи. И в грудь колотят барабаны, Труба страстям играет сбор… В тебя впивается губами Неописуемый простор. С одной тобой он мог сравниться Тем ощущеньем, как во сне, Что вдруг прервётся, не продлится Любовь, подаренная мне. Придёт и с ней пора проститься — Уйдёт она, как звук, как дрожь… И ты расплывшиеся лица Никак в одно не соберёшь…

1946–1947 гг.

Апрель

При позднем солнце странен сад, Висящий в небе вверх ногами. А рядом с ним дома висят Над птицами и облаками. И кто-то мило «ци-ци-ци!» Лепечет около сарая, Наверно, поздние скворцы, Я это плохо разбираю. Я горожанин. Не боюсь В природных звуках быть профаном. Любя задумчивую Русь, Не отношу себя к крестьянам. Я знаю то, что в грозный час Не птичье пенье, не природа Сурово поднимали нас, А чувство правды и народа. Забритый в город хулиган, Талант и поздний пугачёвец, Завистник зарубежных стран, Знаток словечек и пословиц, Тебя я вовсе не корю И не завидую, однако, Ты в городе — кум королю И даже знаешь Пастернака.

80-е гг.

Сентиментальная весна

Весна, сентиментальный друг, Кричит растрёпанная птица, И много воздуха, но вдруг Всё это может прекратиться… И этим можно пренебречь. Зачем, зачем воды теченье, Когда слова, сбегаясь в речь, Сложились в странное значенье. Богемы злобствующий князь, Он же притворствующий дворник, Нам проповедует, ярясь, Аки святой или затворник. Нет, нам заимствовать нельзя Идеи Ницше или Кафки, При этом, может быть, внося То оговорки, то поправки… Уйди, сентиментальный друг, И лучше слуха не насилуй. Послушай, братец, как вокруг Скворцы вещают с дикой силой.