Стихи

Самойлов Давид

80-е гг.

Выздоровление

Раньше нужно было умирать Постепенно или лучше — сразу. А теперь — существовать, желать, Изживать погибель, как заразу. Думать и про это и про то, Вновь плутать среди проблем нелёгких, Осторожно кутаться в пальто И прислушиваться к хрипу лёгких. Слушать всё, всему внимать, Натыкаться, как на острый бивень. А тогда мне — ни жена, ни мать, Ничего, никто — одна погибель. Я смирился было. Я постиг Что не страшно перевоплощенье. Я руками слабыми настиг Всеприятие и всепрощенье. А теперь сначала. Каждый грамм Погружать в себя, пока не станет тонна. Стать опять помостками для драм, Облегчения не ждать от стона. И опять понять, что я — Продолжающееся явленье. Непосилен груз выздоровленья, Непосильно счастье бытия.

60-е

гг.

Романс

Среди равнины снежно-белой Хозяйка красная живёт. У ней, как гроздь рябины спелой, Коралловый и горький рот. Забыв пленительные чары, Она гадает ввечеру И смотрит, полная печали, В окно, как в чёрную дыру. Не жди, хозяйка молодая, К тебе любимый не придёт, И охлади, в ночи гадая, Коралловый и горький рот. Не зря с тобою целовались Его коварные уста. Чтобы надежды не сбывались. Чтоб зря текли твои лета.

1978 г.

" Ну вот и мы с тобой стоим "

Ну вот и мы с тобой стоим У самой грани расставанья. И сосчитать не в состояньи Всё, что нам дорого двоим. Глухие к голосу молвы, Почти враждебные друг другу, И чувство, близкое испугу, В себе старательно таим. Перечисляем сто обид (Увы! Они ещё живые!), И судим, может быть, впервые Свой странный дом, свой странный быт. И слово прежней доброты Захлёбывается и тонет. Нас что-то друг от друга гонит, А что-то стонет и скорбит. Неужто я был впрямь незряч И всё могло пойти иначе. И я усмешки неудачи Считал улыбками удач. Неужто я сошёл с пути И где-то заплутал по тропкам И заробел на месте топком? Теперь поди, переиначь! Теперь аукайся, зови, Когда и след почти потерян. И где-то он, высокий терем Моей удачи и любви! Теперь уж лучше напролом Брести по бурелому ночью, Одежду раздирая в клочья И сердце раня до крови. Идти! А там уж поглядим! Уж лучше расшибиться в доску, Чем возвращаться к перекрёстку, Где я покинут был один. Один! Тогда я не судил. Ведь я любил и был доверчив. И даже душу изувечив, Я не судил. И не судим.

60-е гг.

" Здесь в доме умер мой отец. "

Здесь в доме умер мой отец. Мне с давних пор знаком и дорог Здесь каждый шум, и каждый шорох, И стон дверей, и скрип крылец. Нет, он не крепость, этот дом. Он просто слишком много значит. Здесь по утрам шумит и плачет И радуется мой малец. А летом здесь гостей полно И щёлкает пингпонный мячик. При ветре тополь, как незрячий, Неловко тычется в окно. Дичают яблони. Цветёт Шиповник около забора. И пьют друзья для разговора Коньяк и кислое вино. Здесь осень — время тишины — Играет в соснах под сурдинку. Мелькнёт на солнце паутинка, Как первый проблеск седины. И дятел бьёт о ствол сухой, Как одинокий цеп по току. И облака плывут к востоку, Как полногрудые челны.

60-е гг.

Двое

В освещенье нескольких свечек Прокурор сидит и ответчик, И ответчик и прокурор. Постоянно меняются роли На театре крови и боли — Повелось это с давних пор. Подают друг другу бокалы — И неистовы и усталы, Доливают друг другу вино. А потом, друг друга жалея, Подливают в вино елея. Началось это так давно. А вокруг, вкушая напитки, Восседают свидетели пытки И снимают нагар со свечей. И не знают, что сбились с круга Эти двое, друг из-за друга Потерявшие смысл речей.

80-е гг.

" «Года-Любовь». Я там себя узнал "

С.Е.

«Года-Любовь». Я там себя узнал, В твоём наброске. Или же ошибся? Но тот обломок гипса Меня напоминал. Нет, он скорей напоминал тебя тех лет, Когда писала, надышав на гладь стекла, Прощальный бред. Разлукам не было числа. Я не любил тебя, Как сорок тысяч братьев. Томился, не любя. И полюбил, утратив. Я виноват, что не хотел тебя лепить И что твоим страстям тебя я продал в рабство, Что, не умев любить, Поверил поцелуям братства. «Года-Любовь». Года, любовь и боль, И память всё смиренней. Лишь слышны отзыв и пароль Двух судеб, двух стихотворений.

80-е

гг.

Сопротивленье

Так наступает нелюбовь. Сопротивляется всё тело, Всё содержание души, Устройство плоти и скелета, И даже — господи спаси! — Глаза, не видящие света. Сопротивляется мечта, Сопротивляется безверье, Сопротивляются уста, Печаль, безумство и веселье. Сопротивляется перо, Сопротивляется бумага, Сопротивляется нутро, Сопротивляется присяга. Сопротивляется рука, Вся в ярости неукротимой, Натруженная, как река, Пересечённая плотиной… И все ж, не в силах побороть, Смиряются душа и плоть.

80-е гг.

" Прости мне горькую досаду " [5]

Прости мне горькую досаду И недоверье к чудесам. За неименьем адресатов Я изредка тебе писал. И знал, что широко отверсты Глаза бессонные твои, Что разгадала ты притворство Несуществующей любви. Но как бы мог в рассветный иней Идти по наледи шальной, Когда бы книжной героиней Ты не таскалася за мной. И что ни виделось, ни мнилось Моей кочующей судьбе, Ты принимала всё, как милость, Не помышляя о себе.

5

Самойлов считался неплодовитым поэтом. Он сам этого не оспаривал, даже иногда каялся, что пишет “редко и мало” (“Мой стих”). Оказалось, что вовсе не мало. Целую эпоху своего раннего творчества Самойлов попросту перечеркнул, из стихов 40-х — начала 50-х годов, среди которых есть блестящие, опубликовав крохи. Только теперь, через полтора десятилетия после смерти Самойлова, когда уже исследован весь его обширный архив[61], стало очевидным, сколь он был строг в отборе собственных стихов для печати. Обнаружились многие десятки неопубликованных, — и цензурные соображения тут, как правило, ни при чем. К своему раннему творчеству Самойлов был явно несправедлив, — и не только он сам, а эпоха. Но и позже, всегда ли безусловен его отбор? Не думаю. Среди отринутых (но ведь не уничтоженных) стихов немало действительно слабоватых для Самойлова, но много и настоящих, полновесных. Видимо, все сомнения он решал не в пользу публикации. А может быть, специально отсекал наметки других путей своего творчества, отличных от магистрального. Впрочем, мнение автора Самойлов не полагал принудительным для потомков. Известно его рассуждение в воспоминаниях о Заболоцком: “Я думаю, что живые не должны полностью считаться с поэтом. Когда он умер, нужно издавать все, что осталось… а потомки из оставшегося материала пусть построят еще один дом или пристройку. И поэт в целом есть эти два дома”. Сейчас мы начали обживать его второй дом.

январь 1944

" Я верю в нас. И это свято. "

Я верю в нас. И это свято. Мне этот стяг незаменим. Мне всё равно, какую дату Подарят нам для именин. Весной вздуваются овраги, Бурлят и корчатся снега. В исписанном листе бумаги Ты видишь первого врага. Ты шаришь ошалевшим взором, Кладёшь пространство на ладонь. Пруды сливаются в озёра, Висят скворешни над водой, Висят деревья вверх ногами, Кричат в деревне петухи. Родится истина нагая И начинаются стихи. Вот так же мы. И это свято. Измучив рифмами мечты, С войны пришедшие солдаты Прорвём плотины немоты.

5 января 1946

" Когда я умру, перестану "

Когда я умру, перестану Любить, ненавидеть, дышать, Хочу, чтобы много народу Явилось меня провожать. Пускай похоронные трубы Рыдают о том, кто усоп. Пусть всё будет очень прилично: Цветы, и карета, и гроб. Поставят мой гроб на карету, Заметят, как дом опустел. А я даже бровью не двину, Я всех огорчить захотел. Мне будет до ужаса странно, Когда зарыдают друзья. Кого это нынче хоронят? Неужто в гробу — это я? Тот я, что болел скарлатиной, И видел, как падает снег, И папа читал мне: “Как ныне Сбирается вещий Олег”. Тот я, что с домашней котомкой Однажды ушёл на войну. А ты на дорогу глядела, Припав головою к окну. Не я ли стихи о России Записывал в старый блокнот. Не я ли в лихую атаку Водил пулемётный расчёт. Не я ли в дырявой шинели Тревожно дремал у огня. И польские панны любили Неужто совсем не меня! Мне будет до ужаса странно, Что я был счастли’в и любим, Что был совершенно не этим, Что был совершенно другим. Ведь я же не всё ещё сделал! Ведь я перед всеми в долгу… Тогда захочу я проснуться, Да веки открыть не смогу…