Стихотворения и поэмы в 2-х т. Т. I

Андреев Вадим Леонович

«Над дюнами и над морем…»

Владимиру Антоненко русскому партизану,

расстрелянному апреля 1945 г. на острове Олероне.

Над дюнами и над морем, Над скалами, вдалеке, Всползая по желтому взгорью, Извиваясь в песке, Воздух, насыщенный зноем, Струится, как серебряный мед. Облачко, почти голубое, Над твоей головою цветет. К еще живой ладони Прилипла сухая земля. Но скоро, ты знаешь, потонет В море — душа твоя. Много в жизни неправды, братья, Много горя на земном берегу. Твое последнее рукопожатье В бедной памяти я сберегу. Эта смерть — лишь одна из мильона И

прекрасных, и страшных смертей. Океанские волны с поклоном В берег бьют у могилы твоей. [1945,1947]

«Отчего для страданья и боли…»

Отчего для страданья и боли Нам нетрудно слова находить? Отчего только в жесткой неволе Мы умеем гореть и любить? Чем прозрачней мерцающий воздух, Невесомей небес глубина, Чем доступней и радостней отдых И торжественнее тишина, И чем ангелы реют прелестней, Точно ласточки — в синей дали, Тем печальней телесные песни И беспомощней голос земли. [1947]

ДУШЕ БЫЛ ТЕСЕН МИР…

1. «Душе был тесен мир телесный…»

Душе был тесен мир телесный И горек времени поток, И призрак музыки небесной Ее, как дымом, обволок. Не для нее земля сияла И бедным голосом звала Глаза ей солнце застилало, И заглушала песни мгла. Здесь жизнь казалась ей молчаньем, Существованье — ремеслом. Туда, — наперекор страданью, Туда, — в тот невозвратный дом… И, брезгуя земною скукой, Разлукой до краев полна, Она дышала нежной мукой Ей — там — приснившегося сна. Но света не поймали руки, И в утлой памяти ночной Лишь бархатные тени звуков Скользили смутной чередой. Очарование — крылато, Еще воздушнее — звезда, И человеку нет возврата В недостижимое — туда.

2. «Здесь, на краю большой равнины…» [43]

Здесь, на краю большой равнины, На перекрестке двух дорог, Стояли серые осины, Прикрыв стволами узкий лог. И одинокая береза, Под ветром ветви наклоня, Роняла золотые слезы, Сухие капельки огня. Вдали, над синею ступенью Лесов, мучительно легла На небо безглагольной тенью — Испепеляющая мгла. И медленно плывущий вечер Росою падал на поля. Со страхом неизбежной встречи Ждала покорная земля. И темно-рыжий бархат пахот, Полоска серая межи, И облаков горящий яхонт, И острокрылые стрижи, И даже колеи дороги, И на дороге каждый след, — Дышали стужею тревоги И воздухом грядущих бед.

43

«Здесь, на краю большой равнины…» — HP.

3. «Они всползли на тот пригорок…» [44]

Они всползли на тот пригорок, Моторным голосом рыча, Где древнего стоит собора Недогоревшая свеча. Тупые дула наклоняя, Они заспорили в упор, И орудийным гулким лаем Наполнился ночной простор. Полнеба схвачено пожаром, Среди багрово-черных туч Скользит беспомощно и даром Прожектора упрямый луч. Земля, истерзанная боем, Ты черным страхом проросла, Ты приняла тела героев И трупы трусов приняла. Земля концлагерей и тюрем, И пыток, и любви, и мук — Глаза я больше не зажмурю, Вступая в твой жестокий круг. И средь пожаров, дыма, пепла Советских мертвых деревень Языческой любовью крепок Мой

новый, мой грядущий день. 1946

44

«Они всползли на тот пригорок…» — HP.

«Солнце зашло за высокую крышу…»

Солнце зашло за высокую крышу. Синяя тень заполняет углы. Я скоро сквозь шумы дневные услышу, Как вечер ворочает глыбами мглы. Этот бедный, подчищенный парк и поляна, Там, где дети играют, из школы идя, — Все стало обычным, и было мне странно, Что здесь провели их, к расстрелу ведя. Здесь вот, у этой кирпичной ограды, Для них на рассвете закат наступил, И вечер несрочной прохладой отрадной, Словно могильной плитою, глаза им закрыл. [1945]

Созвездие Большой Медведицы («Есть слово — оно недоступно для слуха…»)

Есть слово — оно недоступно для слуха — Ведь звука глухому нельзя объяснить: Напрасно старается мертвое ухо Ему непонятную жизнь уловить. Беззвучное солнце на небе сияет, Беззвучно дожди орошают поля, Беззвучные птицы, как тени, летают, И плоскою кажется наша земля. Но тот, кто уловит в огромном молчанья, Сквозь занавес черной своей глухоты, Твое ветровое, родное дыханье, Услышит, как песнями молишься ты, Тому это слово — Россия — откроет Тот мир напряженной и светлой борьбы, То небо — высокое и роковое, — Где светит созвездие русской судьбы. [1946]

«Я вышел из лесу. Туман…» [45]

Я вышел из лесу. Туман Белел в излучине оврага, И, продираясь сквозь бурьян, Скрипя, тащилась колымага. Увидел я глазами скрип. Он был почти что осязаем: Его томительный изгиб Повис над тем небритым краем Земли, где на жнивье пустом Сидели вороны, где тучи Неслись беззвучным табуном И где стога ползли по круче. Но сердце было так полно Твоим дыханием, Россия, Таким огнем озарено, Такие солнца потайные Горели в нем, что я не мог Моей любви противоречить, Что каждый куст и каждый стог Я возмечтал очеловечить. [1948]

45

«Я вышел из лесу. Туман…» — З, 1983, № 1.

«В самый полдень глуше звуки зноя…»

В самый полдень глуше звуки зноя: Чуть шуршит сухая тишина. Даже синева над головою Раскаленной тяжестью полна. По дороге пыльной, длинной-длинной, Осторожно выбирая путь, Медный жук меж комьев серой глины Движется, не смея отдохнуть. Отраженье света — белый шарик — Катит он, старательно трудясь: Медный жук, бессмертный пролетарий, Превративший в солнце нашу грязь. Душный полдень. Ветер пылью веет. Еле слышен комариный гуд. Золотая слава скарабея — Испытанье и награда — труд. [1947, 1948]

ПРИГОРОД (1–8)

А. Кафьян

Colombes-sur-Seine («Даже голуби здесь не воркуют…»)

Даже голуби здесь не воркуют. Около каменных тумб Каравеллу свою ночную Не причаливал Колумб. Так за что же такое имя Этот пригород получил? Он потонет в черном дыме, Оплывет, как огарок свечи. Но когда будет позван Богом Голубь-пригород на Страшный Суд, Ему все же простится много За наш человеческий труд. И если в белом его опереньи Все же черное блеснет перо — Это наша усталость, наше сомненье, Наше неверье в Божье добро. [1947, 1948]