Стихотворения и поэмы в 2-х т. Т. I

Андреев Вадим Леонович

«Тише смерти, тише жизни…»

С. Луцкому

Тише смерти, тише жизни, Шаг за шагом — в тот покой. Все, ах все — в глазах отчизны, И небесной, и земной. Поступь звезд грустней и глуше — Слух протяжен и высок. Счастье нам, вручившим души Белому покою строк.

«Так повелось: скрипит упрямый флюгер…»

Так повелось: скрипит упрямый флюгер И север жизни ищет клювом петуха. Но за позором мглы, покорны праздной вьюге, Лишь два стиха. Линяет сердце и — стекает слабой краской Туда,

где места жизни даже не нашлось, Где два стиха легли скупой повязкой — — Так повелось.

«Вдыхая запах тишины…»

Е. Комарову

Вдыхая запах тишины И горький, обветшавший воздух, Бесплотные мы сберегаем сны, Падучие мы собираем звезды. И в небольшой горсти лежит Вся тяжесть голубого мира… Как с небом неумело говорит Земная, ниспровергнутая лира.

«Что встреча нам, мы разве расставались?..»

Что встреча нам, мы разве расставались? Не мы у времени на поводу. Словами, друг, немыми мы связались, И нас ли дни, как стрелки, разведут? Опять звезда на небе перетлела. Наш теплый ветер замедляет шаг. И через тонкий край простого тела Перекипевшая бежит душа.

«Еще! Внимай признательному пенью…»

Еще! Внимай признательному пенью Земной оси — и обвивай плющом Мои года. И верный вдохновенью Земли и жизни, ах проси — еще, еще! Мне ближе всех — о зыблемая радость. И повторяю я, волнуясь и спеша, — Останови ее, земную младость, Впервые без вести пропавшая душа.

«Земли широкие и тяжкие пласты…»

Земли широкие и тяжкие пласты Господний меч рассек земные недра. И ты, как меч, — мой светлый недруг, Ах, Муза, — ты. И грудь рассечена. И пахнет солнцем свет Возлюбленной и вдоволь горькой раны. Так покидал земные страны Мои — сонет.

«Песком рыдают жаркие глазницы…» [35]

Песком рыдают жаркие глазницы. На долгом солнце высохший скелет, — Последний свет пылающей денницы, И пыль горька, и горек палый свет. О прах, о жаждой сжатые ресницы, О кости стен, которым срока нет, О голый город — долгий, мертвый бред Любовью тифом вымершей больницы. Лишь тленье памятно домам Толедо. В глухие облака беззвездный понт Дохнул, и ливнем полилась беседа. На площади, врастая в горизонт, Смывая запах битв, любви и пота, Темнее облак, латы Дон-Кихота.

35

«Песком рыдают жаркие глазницы…» — ВР, 1926, № 3: первая и вторая строки поменяны местами; ЛP3-2: в редакции ВР.

«Седая прядь, и руки Дон-Жуана…»

Седая прядь, и руки Дон-Жуана В сетях морщин роняют пистолет. И в зеркалах зеленый бьется свет — Самоубийства радостная рана. Камзол прожжен, и мира больше нет. И командоров шаг за проседью тумана. И на земь падает притворная сутана. И резче стали за окном рассвет. О Дона Анна! Сладость грешной встречи, И бутафория — весь закоцитный мир, И пахнет нежностью нагорный клир, И лиры вне — стенанье струн и речи. Так озарит любовью хладный брег Руководительница мертвых нег.

«Атлас и шелк и мертвая рука…» [36]

Атлас и шелк и мертвая рука Инфанты — смерть задолго до рожденья. Сухая

кисть — сухое вдохновенье, И в мастерской протяжная тоска. Карандашом запечатлев мгновенье, Услышать ночь у самого виска, Услышать, как, стеная, с потолка По капле капает ночное бденье. О в ту же ночь повержена громада Всех корабельных мачт, снастей и звезд — Ветрами победимая Армада. На аналой склонясь, ломая рост Часов — о сладость каменного всхлипа — Молитва — долг безумного Филиппа.

36

«Атлас и шелк и мертвая рука…» — ВР, 1926, № 3: варианты в первой строфе –

Атлас и шелк и мертвая рука Инфанты, умершей задолго до рожденья. Скупая кисть — сухое вдохновенье И в мастерской влюбленная тоска.

ЛР3.2: в редакции ВР.

«Склоненные рога, песок и ссора…»

Склоненные рога, песок и ссора Плаща с быком — толпы и рев и плеск, И тонкой шпаги неповторный блеск, И смерть поет в руках тореадора. В горах костра неугомонный треск. Три карты — смерть. И не подымешь взора. И после шпаг — язвительнее спора Победных кастаньет голодный всплеск. Любовь, любовь, сомкнувшая запястья! И кисти рук, вкушая ночь и плен, Изнемогают от огня и счастья. И ревности и горести взамен Поет вино в таверне Лиллас-Пастья, И падает убитая Кармен.

«Еще любовью пахнет горький порох…» [37]

Еще любовью пахнет горький порох, Еще дымится теплый пистолет, Еще звезда хранит тугой рассвет И туч растерянный и долгий шорох. Еще — и не забыть суровый бред, И в чернореченских скупых просторах Снега, и стольких лет смятенный ворох, Глубокий, снегом занесенный след. Еще, — ах снежной пылью серебрится Слегка его бобровый воротник, И утром невообразимо дик Покой непробудившейся столицы, И слово смерть — в конце земной страницы Коснеющий не вымолвит язык.

37

«Еще любовью пахнет горький порох…» — СП, 1926, № 12/13: под названием «Сонет».

«В огне и дыме буйствует закат…» [38]

В огне и дыме буйствует закат, Скелет звезды в тоске ломает руки, И плачет он. Сухая тяжесть муки Безмолвием умножена стократ. Но оглушенные, немые звуки Ползут, и за окном тяжелый сад, Одолеваемый, — проснуться б рад И вырвать ночь — из-под покрова скуки. Зачем душа безумствует моя? Непостижимого небытия Великолепное недоуменье. По желобу стекает ночь. Рука Опустит ставень. Снова облака Плывут, как прежде, в ночь, без возраженья.

38

«В огне и дыме буйствует закат…» — ВР, 1928, № 2: под названием «Сонет».

«На первом повороте — ночь. А там…»

На первом повороте — ночь. А там, За неизбежным поворотом — снова Привычный хаос бытия земного Прищурился, и кажется, что нам Не одолеть вращенья карусели, Что мы, наверное, осуждены Толпой войти в безобразные сны Земной, мимоструящейся метели. Но вдруг протяжно взвоют тормоза И остановится сердцебиенье, И центробежный устремится ток, И в широко раскрытые глаза, Одолевая головокруженье, Ворвется желтый, солнечный поток.