Я возьму мастихин и податливой стальюСоскребу на палитре горбатую краску,Скипидаром протру, чтобы каждой детальюБлагородное дерево вспыхнуло б ласково,Чтобы снова своей чистотою коричневойОттеняло индиго, белила и сурик,Чтобы снова я понял — всегда необычныОсновные цвета и что отблеск лазуриВоссоздать человеку почти не под силу,Что у красок своя, им присущая доля,Что они, как слова, могут стать опостылымиИ что творчество — самая светлая в мире неволя![1967]
101
«Я возьму мастихин и податливой сталью…» — З, 1967, № 12; НР.
Камертон («Ночью, на ребро поставив льдины…») [102]
Ночью,
на ребро поставив льдины,В сторону откинув берега,Закрутив воронками стремнину,В наступленье бросилась река.Воздух полон шорохом и плеском,Тусклым грохотом ночной беды.Отливает вороненым блескомНапряженная спина воды.Половодью весен нет предела,И, языческой любви полна,Всей реки проснувшееся телоПодняла глубинная волна.Все луга залить и приневолить,Покорить прибрежные лесаИ к утру в растаявшем раздольеРазбудить земные голоса,И, чтоб не было ошибки в звуках,Чтобы ясен был весенний звон,Ледоход берет в большие рукиВиадука легкий камертон.[1966]
102
Камертон — З, 1967, № 12; 3, 1971, № 4; HP.
На пушкинской Черной речке («Тянуло с Ладоги рассветом…») [103]
Тянуло с Ладоги рассветом.Крепчал мороз. Из темнотыВступавшим в новый день предметамОпять дарила, жизнь черты:Стал домом — дом, санями — сани,И в речке вмерзшее бревноСвоей обрубленною дланьюПодперло мост. Ах, все равноНам не исправить нашей жизньюТого мгновения, когдаНа повороте полоз взвизгнетИ выйдет из саней вражда,Беда, тверда, непоправима,Поднимет пистолет. Прости,Что я в тот день невозвратимыйТебя не мог спасти.[1966]
103
На пушкинской Черной речке — З, 1967, № 12.
Вода («Среди камней и между глыб курчавых…») [104]
Среди камней и между глыб курчавыхБегут ручьи неугомонных вод:Приливов и отливов величавый,Луною установленный черед.И каждый раз, когда вода отходит,С каким упорством силится она, —И подчиняясь, и борясь с природой,Не отдавать земле морского дна!С каким усильем и с каким упрямствомВсе тело напряженное водыНа приоткрывшемся глазам пространствеРазбрасывает ясные следы:Вода себя в песке отображаетУзором волн, а в водоемах скалОставленные ею не сгораютЛазурные осколочки зеркал,И все лишь для того, чтоб снова, снова,Когда настанет долгожданный срок,Со всею исступленною любовьюПрикрыть собой и камни, и песок.Морскую воду нежной, женской силой —Непререкаемой — вооружив,Бросает дважды в день на берег милыйСамой природой созданный прилив.[1966]
104
Вода — З, 1967, № 12; HP.
Падучая звезда («Вспыхнула — и стало меньше в мире…») [105]
Вспыхнула — и стало меньше в миреНа одну падучую звезду…Притяженье по небесной шириКак вело тебя на поводу?Как тебе жилось и как дышалось,Как ты вырвалась из пустоты,Как с другими сестрами встречалась,Легкой тенью как скользила ты?Нелегка орбита метеораСредь расчисленных путей планет, —Пленница огромного простора,Бабочка, летящая на свет…Метеору даже плакать нечем,Да и плакать-то ему над кем?Только звезд серебряные свечиЧуть мерцают в дальнем далеке.Вспыхнула… Голубоватый пламеньНад землей встревоженной мелькнул,И космический распался камень,И далекий прокатился гул.[1966]
Повседневного — нет, не бывает:Новый день не похож на другой.Посмотри, как сегодня встречаетсяС облаком облако над головой.Не скажи, что вот так же сверкалиИ горели — живые — вчера.С каждым днем над бесцельными далямиЯрче и радостнее вечера.Наша память хранит по привычкеОбраз юности
не для того,Чтоб казалось для нас размагниченнымУтра и молодости колдовство.Нас встречала когда-то в апрелеОбаяньем земная весна,А теперь — золотыми неделями,Осенью входит — она… не она…Сорок лет, и от каждого годаОстается серебряный след.Каждый год был отмечен природою,И между ними — неясного нет.[1965]
106
«Повседневного — нет, не бывает…» — З, 1967, № 12; HP.
У колодца («Взгляни в квадратный сруб колодца…») [107]
Взгляни в квадратный сруб колодца:Чуть шелестит вода, а в глубинеЕго лицо внезапно улыбнется,В пологой отраженное волне.Кем был он — мой далекий предок,В каком лесном скиту себя он сжег?В его избу какие злые бедыВходили, не споткнувшись о порог?Он был и пахарем, и дровосеком,И вольным запорожцем на Днепре,И не с него ли Феофаном ГрекомБыл темный образ писан в алтаре?Вот он, широкоплечий и скуластый,До самых глаз заросший бородой,Моей страны создатель и участник,Медведеборец — зачинатель мой.Он смотрит на мое лицо земное.Чуть шелестит, чуть плещется вода.И вот уже к родному водопоюПодходят пестрые стада.[1966]
Я в землю вернусь — и стану землею,Всем, что дышит, звенит и живет,Стану деревом, зверем, травою,Стану небом и даже луною,Той луной, что над нами плывет.Обернись и взгляни — неужели,Как бы жизнь ни была хороша,Ты поверить могла в самом деле,Что лишь в нашем стареющем теле,Только в нем и ночует душа.Я бессмертен и я бесконечен!Стану степью — и встречусь с тобой,Стану морем, и смуглые плечи,Как и в прежние годы при встрече,Обниму набежавшей волной.Стану ветром — таким же счастливым,Как и тот, что над нами теперьТо замолкнет, то вновь торопливоГоворит с длиннолиственной ивой…— Я стану таким же. Не веришь? Проверь![1956]
108
«Я в землю вернусь — и стану землею…» — Нв, 1968, № 12; HP.
Пять чувств («Ненасытны глаза — мне, пожалуй, и жизни не хватит…») [109]
Ненасытны глаза — мне, пожалуй, и жизни не хватитНаглядеться вот так, чтоб вполне, до конца, разглядеть,Как вдали облака превращаются в птиц на закатеИ как пролитый по небу мед переплавился в медь.Никогда не устанет мой слух отзываться на голосНедоступной, но все же мне близкой природы, когдаК замерцавшей звезде паутины таинственной волос,Как струну, запевая, протянет другая звезда.Никогда, никогда мне не хватит скупого дыханья,Чтоб до самого сердца проник аромат зацветающих липИ вполне насладились бы пальцы — мое осязанье —Ощущеньем горячей, шершавой и милой земли.И когда я приникну к траве и прохладные росыОбожгут мне и нёбо, и мой пересохший язык, —Мне покажутся вовсе нелепыми злые вопросы,Утвержденья, что в чувство шестое я — нет, не проник.Не проник. Мне довольно того, что дала мне природа,Чем богато дыхание всех благородных искусств,Только б мне удалось сохранить полноценной свободуИ высокую мудрость пяти человеческих чувств.[1970]
В конце беспокойной дорогиМы часто подводим итогМинутам высокой тревогиИ сереньким дням без тревог.Колонками цифры построивТо справа, то слева, спешимВ уме подсчитать золотоеИ черное нашей души.И, вычтя одно из другого,Из радости темную боль,Вполголоса мертвое словоШепнем прозаически: «Ноль…»Но вдруг — по квадрату страницыВсе цифры скользнут и, ожив,Танцуя, взлетят вереницейВне логики правды и лжи,И, музыке странной покорна,Как воздухом, ею дыша,В родные, земные просторыЖивая вернется душа.