Стихотворения и поэмы в 2-х т. Т. I

Андреев Вадим Леонович

«Как просто все и как непостижимо!..»

Как просто все и как непостижимо! Свеча, перо, какой-нибудь предмет… Казалось бы… И вдруг, неотвратимо, Раскроет вещь себя — и смерти нет.

«Не бойся встречной темноты…»

Не бойся встречной темноты — Ее ты верно превозможешь: Еще сиять не смеешь ты, Но не гореть уже не можешь.

«Душа молчит, и ночь тиха…»

Душа молчит, и ночь тиха, Но даже спящих жизнь тревожит: Чужого в мире нет греха, Чужого счастья быть не может.

ВТОРОЕ ДЫХАНИЕ. Поэма

Часть первая

1 Ты город или городок, Ты узловая станция — на запад, На юг, на север, на восток Тобою начинаются этапы. Лучами рельс пронизаны поля — Сужающееся сиянье, Певучая, стальная колея: «Мы уезжаем, до свиданья!» Мы уезжаем, и в окне Струится, как вода, перрон вокзала, Поток кончается, на дне Лежат рядком, зарывшись в гальку, шпалы. По этой лестнице — куда, куда? Быть может, попросту на небо Увозят пассажиров поезда Полями зреющего хлеба, Все ближе к солнцу. К сорока Подтягивает красный столбик Цельсий, Но не кончается строка Под гулким поездом — певучей рельсы. 2 С размаху, вдруг, опустит семафор Предупреждающую руку, И вот прислушивается простор К изнемогающему звуку. Кто знает, на какой версте Ненадолго остановилось сердце, Но, пользуясь мгновеньем, степь К нам входит, открывая настежь дверцу. И вместо стукотни больших колес, Скажи, что может быть чудесней? Мы слышим — созревающий овес Шуршащую заводит песню, И золотом и серебром Звенят-звенят кузнечики, и птицы Кричат во ржи, и в небе голубом С прозрачным плеском серый зной струится. Но вот опять вздохнет локомотив, И в такт с вагонами, все вместе Они начнут выстукивать мотив Дальнедорожных путешествий. 3 Все

та же степь, но южный край Ее уже по-новому струится — Как будто небо невзначай Не облаком задумало сгуститься, А чем-то синим, плотным и тугим, Таким таинственно-глубоким, Таким прохладно-синим и таким Непоправимо синеоким, Что сердце замедляет стук, Как бы захлебываясь ожиданьем Того, что, как большой недуг, Пронзает мукою и обаяньем, Того, что морем называем мы. Сперва лиловою полоской Над краем камышовой бахромы, Чуть затопляя берег плоский, Оно струится и потом, Сгибая волн широкие завой, Шурша податливым песком, К ногам бросает лепестки прибоя. 4 В предчувствии грозы — темней восток, Темней, угрюмей, лиловее. Покрылся коркой холода песок, Но жар еще под коркой тлеет. Вдали застыли облака, Приплывшие — откуда неизвестно, Откуда-то издалека, Флотилией тяжелой и чудесной. Как броненосцы, став на якоря, Подняв над горизонтом днища, Они кострами дымными горят, А ветер, нарастая, свищет. И вот, все море обыскав, Срывая рубище соленой пены, Он в низкий берег свысока Бросает черных волн нагие стены. Вдали, в дыму, в пожаре водяном, Как будто радуясь пожару, Косым и острым чайкиным крылом Белеет лермонтовский парус.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1 Ты город или городок, Ты узловая станция. На запад, На юг, на север, на восток Тобою начинаются этапы. Будильник отзвенел. Уже пора. Мы скоро в новом направленьи Покинем наше давнее «вчера» И с радостью и с огорченьем. Под утро воздух посвежел. Темно, как в сорокаведерной бочке. Но все же в щель видны уже Столбы, дома, забор. Поодиночке Они встают, еще темнее мглы, На фоне узенькой полоски Степной зари, упершейся в углы, Раздвинувшей ночные доски. С минутой каждой шире щель. Уже дощатый мрак совсем изломан И в щепках мглы, как колыбель, Качается ангар аэродрома. 2 Уже дорожки старта больше нет, Спускаются с ходуль заборы, Проваливается за ними вслед Земли непрочная опора. И в нежном грохоте винтов, Уже совсем переходящем в пенье, Бесследно исчезает то, Что было столь привычным — тяготенье. Площадка вписана кружком в поля, И хордою — дорожка старта: Все больше притворяется земля Топографическою картой. Навстречу — в золоте парчи, Как патриарх на паперть небосклона, Выходит солнце, и лучи Благославляющи и благосклонны. И вдруг, внизу, совсем заросший пруд От тех лучей так вспыхнет щедро, Как будто сквозь прозрачный изумруд Земли просвечивают недра. 3 Темнеет неба синий шелк. Лежит земля разорванной холстиной. Сгоняет тучи дальний щелк И блеск — молниевидной хворостиной. Внизу гора. Внизу дождливый день, А здесь, в лазури величавой, Крестом распластанная тень Парит над бездною курчавой. И с завитка на завиток И с облака на облако взлетая, Она за ними, на восток, Скользит — прозрачная и голубая, Пока средь крепко сбитых туч она Зеленую не встретит прорубь, В которой вся земля далекая видна. Теряя нежную опору Лучей и солнца, мы нырнем Туда, на дно, за нашей теплой тенью, С трудом проглатывая ком Стремительно прекрасного паденья. 4 И вот видны уже — рукой подать — Средь длинных дождевых волокон Домов и улиц узких чехарда, Чешуйки крыш и дыры окон, Рекой плывущий пароход И барж тяжелых полукруг широкий, И, обступившие завод, Фабричных труб высокие флагштоки. Просвечивая кружевом стропил И дымом небо искалечив, Буграми мускулов, узлами жил Прикрылись доменные печи. И, полетев вдоль пустырей, Где собрана вся городская накипь, Где всех гробниц еще мертвей Насыпанные пирамиды шлака, Идя на приземление, спешим Еще раз насладиться ширью И разглядеть сквозь частый дождь и дым Все то, что мы зовем — Сибирью.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1 Все то, что мы зовем — Сибирь, Что сосчитать нельзя простой цифирью, Что раздалось и вдаль и вширь И стало — самой необъятной ширью, Где, сколько б городов ни строил человек, Какие бы ни вырыл шахты, Земля по-прежнему, из века в век, Зверьем и логовищем пахнет. Лишь только за город — уже Иного мира смольно-хвойный воздух, Как будто бы стоишь на рубеже Земли и трогаешь рукою звезды, Как будто ласковый церковный мрак Играет приглушенным светом, И вьется, точно дым кадильный, мошкара Под куполом широких веток. Здесь каждая сибирская река Покрыта тою самою кольчугой, Которая для Ермака Была его смертельною подругой. 2 На пятый день мы вышли на Тобол. В ущелье тонкоствольных вязов Его тугих и беспокойных волн Блестели желтые топазы. Мы сбили крепкий плот. Шесты Нам весла заменили поначалу — И вот прибрежные кусты Уже отчалили и закачались. Под вечер на плоту зажгли костер. Багровый дым слился с закатом. Темнели медленно лохматых гор Доисторические скаты. А ночь, упершись в берега, Костер все яростнее обнимала. Уже почти что наугад Нас быстрина клокочущая мчала. И, как бесплотно-звонкая звезда, Наш плот свистящим метеором Летел, скользил и падал в мрак, туда, В размах сибирского простора. 3 Лежу и слушаю — уха Забулькала в кастрюльке круглой, И надо бы подальше от греха: Унять огонь, оставить только угли. Но я никак не в силах всплыть со дна Струящейся и теплой дремы — Меня запеленала тишина Широколиственного дома. Закрыв глаза, смотрю: в глуши Лесной, скользя по краю ската, Прозрачной палкой ворошит Полдневный луч — валежник сыроватый; Не слыша — слышу: комариный гуд, Шмеля тяжелое гуденье И знаю — встать пора, и не могу Расстаться с полудремным бденьем. Потом, заслуженный упрек Сглотнув, прикрывшись шуткой неудачной, Себе в разбитый черепок Налить нектар — душистый и прозрачный. 4 Русалки в синем море не живут (Там — иностранные сирены), И водяные ночью не всплывут Над океанской горькой пеной. Им нужно, чтобы каждый год Они могли дремать, прикрывшись илом, Чтоб рек тяжеловесный ход Зима на долгий срок остановила, Чтоб в полночь мог усатый водяной Задать тебе такого страху, Что скажешь ты невольно: «Боже мой, Здесь русский дух, здесь Русью пахнет». И я б хотел — в последний срок, Когда все станет скучно или поздно, Чтобы меня на бережок Реки снесли под полог ночи звездной. В последний раз я посмотрю кругом, Услышу плещущую воду, Перекрещусь трехперстно и потом Безропотно уйду в природу.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Я никогда в Сибири не был, Донских степей я тоже не видал И даже в иностранном небе На самолете вовсе не летал. Того, чем я живу еще доселе, Что мне дороже всех скорбей, Увы, нет и следа на самом деле В пустынной памяти моей. Да, все, во что я крепко верил, Ушами слышал, кожей осязал, Чем насладиться в полной мере Успели жадные мои глаза, Все создано моим воображеньем И тем огромным и простым, Что я зову с невольным восхищеньем Вторым дыханием моим. И что бы жизнь ни говорила, В какие б страны плакать ни звала, Любовь свой выбор совершила И по-иному сделать не могла. 1948

«Я все прощу — и то, что непонятно…»

Я все прощу — и то, что непонятно, И что темно, и что враждебно мне. Я все отдам — свободу, доблесть, счастье Огромное наследие отцов. Не затрудню тебя корыстной просьбой, Усталый, отдыха не попрошу. В твою судьбу моей упорной веры Я никогда не изменю. «— Когда же ты забудешь о себе? Мне твоего прощения не надо. Я есть и буду. Я твоя страна, Твое единственное сердце». [1946,1947]

СТИХОТВОРЕНИЯ И ПОЭМЫ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИКИ

(Прижизненные публикации) [68]

«Жизнь — грузный крестец битюга…» [69]

Жизнь — грузный крестец битюга, Разве подымешь в галоп? Бьет, надвигаясь, пурга В запрокинутый лоб. Ветер — и падающий всхлип — Земля — оледеневшее дно. Не поднять подкованных глыб — Все четыре на груди одной. И небо — перекошенная боль, И пустые глаза злы. Режет снежная соль Перекрученных рук узлы.

68

Стихотворения в этом разделе следуют в порядке их появления в печати. В тех случаях, когда это было возможно, мы сверили тексты с архивными источниками и внесли необходимые поправки, которые специально не оговариваются.

69

«Жизнь — грузный крестец битюга…» — Н, 1924, 3 февраля (№ 28).

ТЕРРОРИСТЫ. Поэма [70]

ПОСВЯЩЕНИЕ Нам отдано на память Молчанье этих дней, Невидимое пламя Болот, лесов, камней. Сквозь дым и ропот армий От декабристов к нам Под царственные бармы Единая волна. Не случай Севастополь, Не случай Порт-Артур. Гляди, гляди, Европа, Как бьется в трубке ртуть! Устойчивость расхлябав И бросив в время лот, Кибальчич и Желябов Взошли на эшафот. Пролетами, сквозь улиц Взъерошенную тьму, За именем — Засулич Метались мы в тюрьму. Сугробы раскаляя, До глаз обожжена При имени — Каляев Взметенная страна. Нам отдано на память Так много, много черт. Перовской — пламя, Перовской — смерть. I Уродливой кистью руки, Раскинувшись устьем трехпалым, Смывая

и торф, и пески, И льдины взрывая запалом, Как вздыбивший конь, трепетала И жалась в граниты Нева. Нагие, как ночь, острова Смывали у самого моря Отрепья зимы и снегов. Прозрачный мороз переспорив, Стучала капель. От садов, От парков, берез, бересклета Налет голубой пестроты. Как руки, сгибая мосты, В тяжелых огнях, как в браслетах, Над льдинами цвета свинца Не спит пробудившийся город. О запахи смол и торца, О небо с его пустотою! Как прежде, и этой весною Столица менялась с лица. II За ставню, в окно не заглянет столица. Спирается в лаборатории мгла. И если еще ощутимы их лица, То не ощутимы пустые тела. Гляди: подбородок и бритые скулы. Вот волосы, свитые медным венцом, Вот каменный рот, — этот голос негулок, Вот чья-то щека, вот рябое лицо, Вот впадины глаз и как будто ресницы, Вот строгой морщиной рассеченный лоб, И время глядит, и пустые глазницы Уже узнают этот мертвый озноб. Их много, но каждый заране отмечен, На каждом родимые пятна — тавро, По каждому, верно, тоскует до встречи Казенный, дешевый, некрашенный гроб. — «Так завтра, в двенадцать. На Марсовом поле Метальщикам быть» До поры еще спит, Насупясь, в углу, охраняя подполье, Тяжелый и серый, в тоске, динамит. III Лаборатория. Полночь. Стянутые голоса. — «Знаю, я знаю, но полно, Стоит ли? Я ведь и сам Тоже такой» Застывают Наглухо крытые окна. Пахнет тревогою локон. Свечи, дымя, нагорают. — «Давеча, памятный срок, Ты мне сказала, что ждешь Сына». Все ниже висок, Тише упрямая дрожь Стянутых черным плечей. — «Он, как и я, и ничей, И — и для всех». Неприступна Захолодь милого лба, И, как любовь, неотступна Стражница жизни — судьба. Тени на темных обоях. Ставней играет весна. Кто их принудил, о кто их………… ……………………………………… IV Люблю тебя, Петра творенье! Простор бессмертных площадей! О каменное вдохновенье Осуществленных чертежей. Ты выплыл в море островами, Поработив язык стихий, Ты пьешь гранитными боками Болот дичающие мхи. И в Петропавловской твердыне, Остерегая тишину, Часов упорный голос стынет И в полдень пленных гнет ко сну. Нева течению послушна, День будто замер и застыл. Слов не хватает. Душно, душно! О Пушкин, Пушкин, где же ты? Парад щетинится штыками, На поле Марсовом каре. Знамен двуглавыми орлами Настороженный воздух рей. Вот ближе, ближе, воздух гулок — Вдруг тяжко вздрогнули мосты. Металыцица, не ты ль метнула Громадный вздох к нам с высоты? V Седой покой, о вогнутые скрепы, Оплывший сон. Хранит тебя самодержавный слепок Камней, времен. Хранит тебя. Почти с решеткой вровень Течет Нева. Не здесь ли, стиснув — в камень — брови, Забыть слова? Не здесь ли Таракановой на память Сквозь дым и дни Пришел Орлов? И пенными устами Гася огни, Нева рвалась, кипела и томилась, Как ночь — до дна! Она в осевших коридорах билась, Разъярена. О согнутые новой ночью спины Камней, времен. О Алексеевского равелина Сей душный сон! VI Шаги часового, как пятна, На бархате той тишины, Что видится ей. И невнятны, Как бархат, линючие сны. Должно быть, он не был, он не был, Приснившийся мир, — наяву. Ей кажется — пламя и небо Похожим, скорее, на звук. Ей кажется, что на взметенном Снаряде погасли лучи. Как будто во мгле опаленной Не солнце, а отблеск свечи. Как будто ломает тревогу Лицо ожигающий вздох, — Последняя судорога — отгул, Ушедший в громадное — «ох». Распластана воспоминаньем, Как воду, глотнув тишину, Отходит она на свиданье К линючему, душному сну. VII За много дней до дня рожденья, Любовью полночь ослепив, Над нерожденным это пенье: Сын — спи, Сын — спи. О этот голос колыбельный Над колыбельной пустотой. Мрак неотъемлем — крест нательный Над грудью, сном и тишиной. Он жив уже в ее дыханьи, Он вместе с нею хочет пить, Как воду, пить воспоминанье. Сын — спи, Сын — спи. В душе — душа. Двойною тенью На серый камень, чуть дыша, Легла наперекор сомненью Непостижимая душа. И отражаясь, замирая, Любовью камень ослепив, Душа поет, и голос тает: Сын — спи, Сын — спи. VIII Туго, туго, узел туже, Туже рук. Для меня, отца и мужа, И секунд и капель стук. День допросом выпит не до дна ли? Помню темные зрачки: — «В прошлый раз не отвечали». Тише, дрожь руки. — «Что ж, как прежде? Я не вырвал, верьте, Вам еще язык». Тише жизни, тише смерти Этот миг. — «Ваша воля, только знайте, Будут казнены Мать и сын. Засим — прощайте». Вздох. Обломки тишины. — «Против правил? Все равно нам». — «Нет, ни слова. Что ж, коль так». И ушел с поклоном В прежний мрак. Туго, туго, узел туже, Узел рук. Ниже, ниже неуклюжий Потолок. IX Две грани, два мира И третьего нет. Две грани, два мира И третьего свет. За сыном, за сыном, О нежность, о боль, За сыном, за сыном Сквозь ветер неволь. Легчайшая память — Степное крыло, Взметенное пламя Закатом слегло. Еще не рожденным — Уже на пути, Ему не рожденным — Уйти. X Нева и небо. Острова. Еще прохладная трава. На диво черченный простор, Лучей и тьмы привычный спор. Неощутимы облака. Слышней протяжный хруст песка. Но мертвый дремлет, дремлет порт, В два цвета выжженный офорт. Перекладина качается, Перекладине не верь. В мире это называется Смерть. Разлука будет коротка. В последний раз к руке рука. Последний раз в прозрачной мгле Прикосновение к земле. Помост скрипит. За шагом — шаг. Насторожился мир, как враг. Еще, еще, к руке рука. Разлука будет коротка. Перекладина качается, Перекладине не верь. В мире это называется Бес — смер……..

70

Террористы (Поэма) — ВР, 1927, № 3.

Труд [71]

Когда ты набираешь слово звук, Где эхо звука?

Борис Божнев

I Густея, нехотя течет река, И, как в вино, макая в воду губы, Спит ржавый снег. Взлетают облака, Раскрыв хвостов сиреневых раструбы, — И колосится нива снеговая. И солнца ждут холодные цветы. О кровь моя, усталостью густая, Рекою черною течешь и ты! У берега чуть нарастает лед. Все медленней холодное струенье, — Но сквозь покров зимы меня зовет Иной земли прельстительное пенье. Река течет в угрюмой колыбели. Отдохновенная пришла пора. Тяжелые январские метели Над крышкой льда раскроют веера. II Бежит по черной проволоке кровь, Бегут по черной проволоке звезды, И электрическое сердце вновь И вновь вдыхает удивленный воздух. Взлетает птицею над линотипом Прекрасный, теплый и бессмертный звук. Строка рождается, и с слабым всхлипом Она летит в объятия подруг. Строка хранит небесный оттиск слов, Строка внимает щебетанью клавиш, И новый мир — необычайно нов, — Рожденье даже смертью не исправишь. И сохранив — непреходящей жизни — На белом поле выросший посев, Она своей расплавленной отчизны Встречает радостно высокий гнев. III От жизни нас освобождает труд. — Не так ли землю зимние покровы От тщетной страсти строго берегут? Рождается в огне густое слово, И забываем мы, как нас зовут. [Ум долгим очищается трудом.] В преддверье смерти нас ведет усталость. Мы отдыхаем в воздухе пустом. Мы знаем, — наша жизнь — большая малость, — Лишь сделав вещь, мы вечность создаем. [1929]

71

Труд — BP, 1929, № 3: строка, помещенная в квадратные скобки, пропущена в журнальном тексте и восстановлена по авторскому машинописному сборнику «Лед» (1937); HP: в редакции 1962 г. по авторскому машинописному сборнику «Пять чувств» (1970), без 1-ой части; приводим подвергшуюся полной переделке третью часть стихотворения в этой редакции:

Нас от сомнений ограждает труд, Неся в себе зародыш жизни новой. Любовь и хлеб! Но люди сберегут Рожденное в изнеможенье слово. И чем усталость глубже и телесней, И чем сильней согбенность острых плеч, Тем легче слово снова станет песней, Тем крепче будет медленная речь. Дрожит на кончике раздвоенном пера Всех сил прекрасное сосредоточье — Насыщенные словом вечера, Виденьями разорванные ночи! В преддверье счастья нас ведет усталость. Ум долгим очищается трудом. Труд — это мудрость, страсть и возмужалость, — Лишь сделав вещь, мы вечность создаем!

В редакции ВР стихотворение также перепечатано в приложении к изданию: Борис Божнев. «Собрание стихотворений в двух томах». Berkeley: Berkeley Slavic Specialties, 1987–1989, т. 2. Эпиграф — из стихотворения Бориса Божнева «Линотипный орган», посвященного Андрееву.

«Целостен мир и всегда неотъемлем…» [72]

Целостен мир и всегда неотъемлем. С детства мы любим привычную землю. С детства молчаньем и страхом полна Непостижимая звезд глубина. Слаще нам, ближе нам — день ото дня Блеянье стада и ржанье коня, Влажная глушь и болотная тишь, Серая дранка насупленных крыш, Звонкий, срывающий на ночь мороз С неба огни и гераней и роз, Черным медведем над белым прудом Дышащий, спящий, нахохленный дом, Пенье ворот и журчанье сверчка, Милый уют — на века и века. Но, позабыв притяженье земли, Мы снаряжаем в ночи корабли, — Недостоверной вверяясь звезде, Мы покидаем привычное «здесь». И по смоленой обшивке бежит Ночь, как расплавленный, синий гранит; Черный корабль неземные валы Рвут и терзают, как падаль орлы; Мы погибаем, а мачты скрипят, Мы погибаем, а звезды горят, И раскрываясь цветком, тишина Нас усыпляет. Нам снится весна, Райские кущи и райский покой, Призрачный воздух, почти голубой, — Но и на небе родная страна В бездне, как в зеркале, отражена, Но и на небе мы вспомним тебя, Снова ревнуя и снова любя. Плача, безумствуя и проклиная Нежную бестолочь льстивого рая. [1929]

72

«Целостен мир и всегда неотъемлем…» — ВР, 1929, № 10/11.