Стихотворения и поэмы в 2-х т. Т. I

Андреев Вадим Леонович

Осень («Ты произносишь это слово…») [73]

Ты произносишь это слово С любовью и недоуменьем. Звезда средь неба голубого Подернута легчайшим тленьем. Звезда средь неба голубого! Ужель и вправду вечереет? Ты произносишь это слово, Как произнесть никто не смеет. И как огромная медуза, Луна качается, всплывает. Бежит, запахиваясь, муза, Дыханьем пальцы согревает. Летит, летит сквозь стекла окон Звезда ко мне на изголовье. Затейливый щекочет локон — Иное как назвать любовью? Иное как назвать любовью? — И ты стихами отзовешься, Ты ослепительною кровью Во мне, не иссякая, бьешься.

73

Осень ВР, 1929, № 10/11; HP.

Смерть Байрона («“От старости лекарства не бывает…”») [74]

«От старости лекарства не бывает». Гостей встречает в лагере чума. Закат отбуйствовал, и застывает Прозрачным студнем тьма. Мир отгорожен пологом палатки. Ах, восковые слезы льет свеча. Огромной Чайльд-Гарольдовской крылатки Крыло — скользит с плеча. «Смерть надевает золотые шпоры. Бежит в беспамятстве неверный сон». Сползает ночь, и покрывает горы Суровый небосклон. «Взнуздай коня и подтяни стремяна. Ужель чума опередила нас?» Оборванной строкою Дон-Жуана Трепещет смертный час. [1928]

74

Смерть Байрона — СС.

«Мы согреваем ночь, но не согреть постель…» [75]

Мы согреваем ночь, но не согреть постель, И тяжкий холод неотъемлем. Смертельной простыней надменная метель К утру покойную прикроет землю. И мы боимся, друг, вот-вот над головой Сомкнутся, как вода, простыни, И, белоснежною раздавлена пятой, Душа опламеневшая остынет.

75

«Мы согреваем ночь, но не согреть постель…» — СС.

Сальери («Молчи, угрюмая денница!..») [76]

Молчи,

угрюмая денница! Мне в нашей жесткой темноте Окаменелый хаос снится. В порабощенной пустоте Стоят, вне времени, вне срока, Одеты плесенью и мхом Валы застывшего потока, Отягощаемые сном. Чужда молитв и суесловья, И вдохновенья, и огня, Холодной, мертвенною кровью Ты опоила, смерть, меня. Иноплеменных звуков холод, Музыки венценосный бред, И белых клавиш черный голод, И черных клавиш черный свет. Вкус вечности, чуть горьковатый, Мне был знаком. Всегда один, Невольной жизни соглядатай, Ее привычный властелин, — Не я ль берег науку тленья, Всю чистоту ее одежд, От глупости и удивленья, Прикосновения невежд. Еще звезда с звездой боролась, Еще металась в страхе твердь, Когда восстал бесспорный голос, Твой голос, явственная смерть. Смерть пролила святую чашу. Звенел и гас пустой кристалл. И медленно над миром нашим Прозрачный отгул умирал. В пятилинейном заключенье Хранят скрипичные ключи Небес холодное биенье И первозданные лучи. Спасительных, бессмертных, темных, Железных формул плен, броня, — Дыхание ночей огромных И слабый свет земного дня. Дневные Моцартовы звуки Тьмы не посмеют превозмочь, — Покорна лишь моей науке Слепая девственница ночь! И сторонясь людской музыки, Я к скрипке не принужу рук, — Неистовый, косноязыкий, Молчи — юродствующий звук. О, деревянной скрипки пенье, О, голос дряхлого смычка, — Так жить и чувствовать — века — Бессмысленное понужденье! Забыв земную суету, Томлением пренебрегая, Лелею я одну мечту О каменном, безмолвном рае. Мы, встретив старость, познаем Бесплодность сердца. Время, время! Холодным сожжено огнем Случайной молодости бремя. На что мне огнь земных свобод? Увы, все искажает скука. Душа предчувствует и ждет Тебя, смертельная разлука. Молитвы бесполезный дым И звуков каменная твердость — Недаром я шести земным Грехам — предпочитаю гордость. Разъяв, как яблоко, любовь, Я миром брезгую. Слепая, Беснуется слепая кровь, И жизнь проходит, как слепая. В окне над миром истлевает Глухой, мертворожденный день, Сгибает свет святая тень, Как ветер тростники сгибает. Нежнее рук часовщика Ее прохладное касанье. Пройдут года, пройдут века, Без имени и без названья. О Моцарт, Моцарт, как Орфей Ты скалы покорил музыке — К чему? Вослед душе своей, Вослед пропавшей Эвридике Ты бросишься. Но хаос глух, Но тугоухи глыбы мрака, И не уловит бедный слух В ночи — ни отзвука, ни знака. День отошел уже ко сну. Густеет вероломный воздух. Я никогда не отдохну — На что рабовладельцу отдых? [1928]

76

Сальери — Ч, 1930–1931, № 4.

Chartreuse de Neuville («И желтый луч на каменной стене…») [77]

И желтый луч на каменной стене, И серый мох на красной черепице, И тень дерев — все только снится мне Мгновенной, пролетающей зарницей. Еще один завороженный день — Он падает меж веток обнаженных, Как желтый лист, как тающая тень, Как бабочка, — на головы влюбленных. [1933]

77

Chartreuse de Neuville — СЗ, 1934, № 54.

Canal de l’Ourcq («Ты помнишь белый циферблат часов…») [78]

Ты помнишь белый циферблат часов — Он цвел в тумане, на краю канала. Твоя ладонь, как чашечка весов, От слов моих качалась и дышала. Вдоль черной баржи полз фонарный свет, Алмазами горела мостовая. Прекрасно счастье — в ореоле бед И в блеске нищеты — любовь босая. [1933]

78

Canal de l’Ourcq — CЗ, 1934, № 54.

Счастье [79]

I Мой невод заброшен смоленый. Чуть вздрагивают поплавки, И ветер волною зеленой Раскачивает тростники, И шепчут зеленые листья О том, что сегодня опять Мне счастье во мгле золотистой Никак не удастся поймать, О том, как царапают весла Их нежные стебли, о том, Что ил волокнистый разостлан По дну темно-серым ковром. И, глядя в прозрачную воду, Я вижу — далекое дно, Синеющего небосвода Раскрытое настежь окно, И там — в голубых переливах — Неяркую тень рыбака И стайку рыбешек пугливых, И призрачные облака. II Я в море сегодня не вышел. Зарывшись в холодный песок, Как зверь засыпающий, дышит Мой старый, усталый челнок. Вздыхает ленивое море, Закатная плавится медь, И сохнет на черном заборе Большая шуршащая сеть. Все выше летучие тучи И огненные небеса, Все тише в лощине дремучей Лесные звучат голоса. Земное глухое молчанье, Огромный вечерний покой. Встает голубое сиянье Луны из-за бездны морской. А около хижины нищей Скворец за решеткой сидит, Со скуки безрадостно свищет И тонкие прутья долбит. III Вдоль тинистых, топких излучин Усталая лодка скользит. Как мохом, туманом дремучим Невидимый берег покрыт. И только высокие сосны Над плотною мглою долин Раскинули победоносно Широкие кроны вершин. Вода под веслом засыпает, И скользкие призраки волн Тоскливо и мерно качают Меня и мой дремлющий челн. А сзади, теряясь в тумане, Уходит дуга поплавков. Я знаю, что снова обманет Меня бесполезный улов, Что даром вдоль топких излучин Протянуты петли сетей… О, скука скрипучих уключин, Тоска бесконечных ночей. IV Шумела в ночи непогода, Огромный вздымался прибой, Но к утру вся ширь небосвода Покрылась сплошной синевой. На берег, усталый от бури, Ласкаясь, взбегала волна, И капли небесной лазури В себе отражала она. Я вышел на берег песчаный. Зарывшись в сыпучий песок, Лежал, точно зверь бездыханный, Разбитый прибоем челнок. А рядом спокойно белело — по пояс покрыто водой — Как море — прозрачное тело Утопленницы молодой. И глядя в слепые озера, В глаза неживые ее, Сквозь тень помутневшего взора Я счастье увидел мое. V И ночь опустилась, как камень, И мраком костер окружен, И рыжее, звонкое пламя Уперлось в ночной небосклон. Ты в клубах, тяжелого дыма Сегодня покинешь меня, Растаешь и неуловимо Исчезнешь в объятьях огня. Когда ж отпылает высокий И жадный, и нежный костер, Зажжется опять на востоке Морской бесконечный простор, И в небе, растворенном настежь, Как рыбы всплывут облака, И в поисках нового счастья Потянется сеть рыбака. Я поднял прозрачное тело, К щеке прикоснулась ладонь, И к небу блестящие стрелы Взметнул, разгораясь, огонь. [1937]

79

Счастье — P3, 1939, № 19.

ОЛЕНЬ. Поэма [80]

1 Кусты можжевельника, сосны, Зеленое пламя берез, Огромные белые весны, Коварный весенний мороз. Леса и леса, и озера, И снова — леса и леса, И тучи, лиловою сворой Несущиеся в небесах. Под нежными лапами моха, Терновником острым увит, Навеки и насмерть — без вздоха Улегся тяжелый гранит. Он вынес, безмолвный и грубый, Угрюмую поступь веков, Он помнит холодные губы, Прозрачную грудь ледников. Он может быть мертв, но я знаю, Что в мраморных жилах его Огонь ледовитого рая — Таинственное волшебство. 2 Извивами длинной лощины, Звериною узкой тропой, Вдоль черных порогов стремнины Я вышел на берег морской. Вдали неподвижные сосны, Как круглые спины китов, Всплывающие легионы Разбросанные — островов. И глядя на сонную стаю, Внезапно устав, как они, Я видел — вверху угасают В небесной жаровне — огни. Обглоданный бурями остов Столетней упрямой сосны Вонзился в израненный остров, Как черный гарпун. Тишины, Огромной, печальной, дремучей, Недвижимой и неземной, Тяжелой, как голые тучи, Гранитный, холодный покой. 3 Всю ночь напролет неустанно Я вслушивался в тишину. Я видел, как в небе стеклянном Туман набегал на луну. Ко мне сквозь еловую крышу Просачивался холодок. Я вслушивался и не слышал, Как волны ласкают песок. Когда, покоренный дремотой, Вступил я в преддверие сна, Шуршанием крыл — перелетом — Меня разбудила весна. Я вышел на берег песчаный. Сквозь плотный и нежный туман, Далекий, незримый, гортанный, Вверху пролетал караван. Казалось — весь воздух клокочет Крылатое небо летит, Казалось, что мертвые очи Открыл, пробудившись, гранит. 4 Крутою дугою залива Я вышел на каменный мыс. Тумана прозрачная грива Взлетела в далекую высь. И между разметанных прядей, Сквозь тающие кружева Горела лазоревой глади Сияющая синева. И море, и мыс, и болото — Все было бессмертно светло И музыкою перелета, Весенним гореньем цвело. У самого края морского, На нежном пространстве песка Рождалося слово за словом, За новой строкою строка. За мною следила русалка Сквозь воду и тинистый ил, Как я можжевеловой палкой Слова на песке выводил. 5 Сгибались высокие ели, И сосны стонали в бору, Русалочьи косы летели, Разметанные на ветру. Вдали белогривые волны Сгонял и разбрасывал шквал. Простором и яростью полный, О берег ударился вал. Прозрачными клочьями пены, Лохмотьями серых знамен Оделись гранитные стены И скрытый кустарником склон. Зеленая

кровь обагряла, Смывала песок золотой. Строка за строкой исчезала, Строка за случайной строкой. Когда, отшумев и отплакав, Насытилась буря волной, Она уцелевшие знаки Последнею смыла волной. 6 Звериною узкой тропою, Вдоль каменных глыб, в тишине, Я медленно шел. Надо мною Вечернее небо в огне, Как сонный костер, догорало. Все было прозрачно-мертво. Природа, насупясь, молчала. И вот — я увидел его. Тяжелый, печальный и гордый, Стоял круторогий олень. Его темно-серая морда Глядела в далекую тень, Туда, где ничто не исчезнет, Г де каждое сердце найдет В широкой, безоблачной бездне Свой страстный бессмертный исход. Я понял — ничто не растает, Слова никогда не умрут. Я понял, что смерти не знает Высокий божественный труд. Париж, 1945, [1937]

80

Олень (Поэма) — He, 1945, № 22/23.

ВОЗВРАЩЕНИЕ. ПОЭМА [81]

(Упоминаемые в поэме военные события имели место

на Кавказе во время гражданской войны в 1920 году.)

1 Кавказ дышал, как мамонт сонный. Ползла заря из-за вершин. Застыл громадою червонной Завороженный властелин. Вверху клыками горной цепи И ребрами огромных скал Рассвет рассеянно играл — Жемчужное великолепье. Над черноморскою пустыней, Над чешуею зимних вод Сиял невыразимо синий, Воздушно-лучезарный лед, Почти как блеск небесный ярок. В пролетах оснеженных арок, На лапах розовых ветвей Играли отсветы огней. Заря сползла на берег моря И, рыжий озарив песок, Растаяла в большом просторе. День встал, отчетлив и высок. 2 Пожар далекого аула Угас в пожаре синем дня. В прозрачном небе утонула Струя лилового огня. И над кавказскою твердыней, Как листья легкие венка, Серебряные облака Раскрылись в огненной пустыне. Казалось все простым и точным, Казалось — воздух чист и нем, Казался мир бессмертно прочным И каменным. А между тем, На горностаевых плечах, Меж льдин, в сияющих снегах, На отдаленные высоты, Таясь, глядели пулеметы. Вот ветер набежал, и вскоре, Стыдясь зеркальности ночной, Покрылось утреннее море Полупрозрачною чадрой… 3 Дымок над орудийным дулом Летучей розою расцвел, И вслед за ним тяжелым гулом Наполнился угрюмый дол. Застыв, к земле приникли травы, Тягучий воздух, точно мед, Стекавший вдоль прозрачных сот, Как бы наполнился отравой. Скользя шипящею шрапнелью, Внезапным светом ослеплен, На волю выполз из ущелья Неповоротливый дракон. Вверху, ощерившись, горели На недоступной цитадели, И недоступны и близки, Щетиной черною штыки. Земля, вздохнув, загрохотала. Взвиваясь, падал желтый прах, И в небесах, подняв забрало, Стояло солнце на часах. 4 Как мне забыть — я помню, помню Вершин стремительный разбег И в этом мире вероломном Жемчужно-розоватый снег. И стрекотанье пулеметов, И нежных пуль прозрачный звон, Кустарником заросший склон И дальний голос самолета, В ущелье узком водопада Неугомонную струю И смерти близкую прохладу, И жизнь и молодость мою; Горячий ствол винтовки длинной, Вверху, над башнею старинной, На самом острие штыка Взлетающие облака. И белый парус в блеске моря, В тумане моря голубом, Скользящий в пламенном просторе Упрямо-загнутым крылом. 5 О нет, в долине Дагестана Не я лежу в свинцовом сне, И не моя дымится рана, И жизнь моя не снится мне. Вот здесь, теперь, парижской ночью Лишь явь горит передо мной, И прежних дней во мгле глухой Разорванные вьются клочья. Случайному поверив звуку, Я не услышал голос твой, Кощунствуя, я поднял руку, Моя Россия, — над тобой. Последней нотою высокой Во тьме звенит трамвай далекий. Не отгоняя мыслей прочь, Чужая коченеет ночь. Люблю, люблю тебя, родная. Я вижу — бархатная мгла Печально, как чадра ночная, На холмы Грузии легла. 6 Спаяв разорванные кольца, Скрутив узлом тугую цепь, Ползли на приступ добровольцы Туда, на ледяную крепь. Гудел развороженный улей. Меж скал, и жаля и звеня, И все ж не трогая меня, Легко посвистывали пули. Я помню солнца терпкий запах И раны черные земли, Клочок разорванной папахи И кровь, застывшую в пыли, И этот взгляд, в меня глядящий, Еще живой, еще блестящий, При свете золотого дня Уже не видящий меня. А там, вверху, застыв в молчаньи, В зеленом ореоле льдин — Самодержавное сиянье Кавказских огненных вершин. 7 Неравный бой. Мы не сумели Достичь врага и залегли, Не взяв высокой цитадели, В изрытой пулями пыли. Часы, томительны и знойны, Текли, чернея, точно кровь. Лишь к вечеру в атаку вновь Мы бросились толпой нестройной. Между камней и между трупов, Жужжаньем пчел окружены, Сорвались с каменных уступов За есаулом — пластуны. В штыки — и вот — мы разорвали Сверканием трехгранной стали, Как молниею облака, Нас окружавшие войска. Но там, где ручейком раздвоен Полуразрушенный аул, Уснул, печален и спокоен, Наш седоусый есаул. 8 Усталым пламенем заката Страна моя озарена, Потерянная без возврата, Непостижимая страна. Мы шли вдоль моря. Красным шрамом Горело солнце. Вдалеке, На рыжем выросши песке, Качалась мертвая чинара. С трудом ворочая колеса Тяжелой и смешной арбы, Везли волы в пыли белесой Уставших от земной судьбы. Тела, прикрытые дерюгой, Слегка толкались друг о друга. Казалось нам, что вот сейчас Они, хрипя, окликнут нас. День догорал. Чадра ночная Холодным саваном легла — Печальная и ледяная, Боль успокоившая мгла. 9 Я не могу заснуть. Угрюмо Я вслушиваюсь в мрак ночной — Он полон шороха и шума, Он полон тяжести земной. Там, за окном, фонарь зловещий Туманом вьющимся одет, И но стене скользящий свет Слегка передвигает вещи. Гудок автомобиля длинный, И призрачная тень луча Летит вдоль улицы пустынной Со свистом яростным бича. Горят стремительным пожаром Асфальтовые тротуары, И в черных, плоских зеркалах Сверкает белоглазый страх. И вот опять встает глухая, Бессонная и злая тьма — Моя огромная, ночная, Моя парижская тюрьма. 10 Все неизменно — годы, годы, Все тот же дымный небосвод И опостылевшей свободы Нетающий железный лед. И я смотрю на атлас школьный, И между чуждых стран одна, Она одна, моя страна, Влечет меня к себе невольно. Темно-зеленые долины И пятна синие озер, И гор коричневых вершины, И прихотливых рек узор. В степи глухой, как небо, древней Полузатерянной деревни Лишь в лупу видимый кружок, — Цветка грядущего глазок. Как узник смотрит сквозь решетку, В окно, в свободу, на простор, Так я гляжу на этот четкий Географический узор. 11 Я помню наше отступленье, Арбу, упавшую в овраг, Горящий дом и в отдаленьи Нас крепко обступивший мрак. Ночные шорохи и шумы, Слепой, необоримый сон, Тяжелый, низкий небосклон, Глухого моря плеск угрюмый, А по утру — холодный ветер И двухмачтовой шхуны бег, И в сером, дымном полусвете Крутящийся, бесцветный снег, И там, за снегом, еле зримы, Недвижимы, непобедимы, В броне дымно-лиловых льдин Форты надоблачных вершин. Я помню, как на борт упорно И набегал, и падал вал, Фонтаны брызг и сине-черный, Внезапно налетевший шквал. 12 Нас в этом мире только двое. Как мне и плакать без тебя? Гляжу в лицо твое родное, Благословляя и любя. Все та же ты, — не изменилась: Все та же степь, все тот же лес, Все тех же северных небес Мечтательная легкокрылость. Звенит гармоника от боли В летучем сумраке ночей — Еще одной заботой боле, Одной слезой река шумней. И все по-прежнему, тяжелый, Глядит на праздничные села До самой крыши полон тьмы Огромный силуэт тюрьмы. Так было и опять так будет — Расстрел — и ропот соловья. Душа умрет, но не забудет — Ты свет, ты молодость моя. 13 Опять я прохожу бесплотный, Не узнаваемый никем, Опять встает рассвет дремотный И горный воздух чист и нем. Опять — Кавказские вершины, Дымно-жемчужные снега, Залива длинная дуга, Чинары в глубине долины, Дыханье легкого мороза И там, на берегу реки, Мне не знакомого колхоза Взвивающиеся дымки. И я, для глаз людских незримый, Прозрачней света, легче дыма, Неуловимо прохожу Вдоль по земному рубежу. Играет солнце в снежной чаще. Сияет ледяная твердь. Мне жизни радостней и слаще Воображаемая смерть. 14 Страна моя, сквозь сон мне снится Неуловимый голос твой. Летучих звуков вереница Звенит, кружась во тьме ночной. Душа сквозь темную разлуку Навстречу звукам, как цветок, Протягивает лепесток, Ловящий свет и влагу звука. И вот, меж лепестков, незримо, Между тычинок, в тишине, Таинственно, неуловимо, В глубоком, в глубочайшем сне, В глубокой тайне сокровенной Уже цветет огонь священный И зреет медленно — оно — Непобедимое зерно. Качается чадра ночная, Прохладный веет ветерок. Прости, страна моя родная, Что я тебя покинуть мог. Париж, [1936]

81

Возвращение (Поэма) — He, 1946, № 27/28; 3, 1983, № 1 — главы 10 и 14.

«Двенадцать немецких винтовок…» [82]

Владимиру Антоненко, расстрелянному на острове

Олероне 30-го апреля 1945 года.

Двенадцать немецких винтовок, Двенадцать смертельных зрачков, И сжались — в короткое слово — Двенадцать смертельных слогов. И вот, расставаясь с землею, В чужом, в незнакомом краю, Ты просишь, чтоб небо родное Укрыло бы душу твою. И прежде, чем тело покинуть, Дыханье твое оборвать, Ты вспомнил родную долину, Болото, осеннюю гать, Туманы над Припятью плоской, Ступени, резное крыльцо — И стало прозрачнее воска Твое молодое лицо. Нет, связанных рук не раскинуть И глаз не закрыть неживых. Из мертвого сердца не вынуть Всех воспоминаний твоих. Все крепче, все выше, все шире, Пронзительнее тишины Виденье единственной в мире Далекой советской страны. Нет, только кирпичную стенку Изранил немецкий свинец — Не умер — он жив, Антоненко, Простой партизанский боец. [1945]

82

«Двенадцать немецких винтовок…» — PC.