Стихотворения и поэмы

Рыльский Максим Фаддеевич

405. ОГНИ

Андрию Малышко

Как хорошо, когда горит огонь, Маня теплом и ласкою привета,— Там друга ждет горячая ладонь, Там потечет спокойная беседа! Он греет сердце радостным теплом И мысли будит красотой извечной. За стих, за огонек в окне моем Я Вас, Андрий, благодарю сердечно. Вы вспомнили о тех, кого уж нет, Кто, к горести большой, давно не с нами, И песня Ваша, словно маков цвет, Их увенчала добрыми словами. Пускай живет всегда в сердцах людских Амвросий Бучма, наш орел в полете, Что был живее всех среди живых — На сцене, в дружбе, в поле на охоте! Пусть в памяти останутся людской Певучий Шпорта с добрыми глазами, Яновский — будто буря молодой И Копыленко, чья душа — как пламя. Не избежать тяжелых нам утрат, Порою сердце горестно стеснится, — Но мы живем семьей, как с братом брат, Водой нас не разлить, как говорится! Когда вечерний наплывет туман, Как хорошо у берега речного С Нагнибедой налаживать таган Для юшки жирной, своего улова; Когда костер уже начнет пылать И звезды засияют с небосклона, Платона Майбороду вдруг обнять, Обнять сердечно Воронька Платона! Как молодо шумит, вовсю искрясь, Под берестом иль дубом вековечным, Сияньем ярким озаряя нас, Огонь рыбачий и огонь сердечный! И не одно нам светится

окно! И в этом радость и моя и Ваша… Вот, скажем, свет, что засветил давно Нам в Ленинграде друг — Прокофьев Саша! Не раз мы слушали при свете том Те ладожские песни-переборы, Что серебристым чистым говорком Плясать заставили б леса и горы. Нас голос дружбы звал издалека К родному Бровке с песней соколиной, И огонек в окошке Маршака, И Тихонова свет гостеприимный. Зовут огни нас сквозь дороги пыль, О, сколько их в чудесном нашем мире — И там, где наш спокойный Янка Брыль, И там, где пылкий наш Зарьян Наири. В простые голубые вечера, Когда сады в торжественном тумане, Сияет нам мингрельская заря, Воспетая стихами Чиковани. Но всё ж не только света, что в окне У этого или того поэта! Огни сияют в каждой стороне, Такая нам досталася планета! Близ Винницы бродили как-то мы — Вы помните? — далекими путями. С какими там встречались мы людьми, Со свекловодами и лесниками! Вы помните глухое озерцо В Сосёнках, где чудесная долина? Там коропа при нас поймал хлопчина,— Его навек запомнил я лицо! Шагал он, улыбаясь всю дорогу, А мать его встречала у окна. От гордости вся вспыхнула она: «Яке мале! Погляньте лиш на нього!» [78] Ему, я помню, подарили Вы «Сатурн» [79] зеленый с «верными» крючками. А коропа поймал он рядом с нами При помощи такой, как он, «братвы»… Он в памяти сберег, должно быть, свято Тот чудный день, хотя прошли года! Пусть счастлив будет он везде, всегда (Простите мне, что рифма небогата!). Меня рассказ Ваш часто волновал И согревал теплом сердечным душу, — Как вы запели с неграми «Катюшу», Что друг наш Исаковский написал. Я Вам вот эти строки посвящаю, В честь славной дружбы вылились они! Жму руку Вам, сердечно обнимаю… Как славно, что на свете есть огни! 9 мая 1959 года — в тот день, когда я слушал в лесу кукушку, и — впервые этой весной — горлицу и соловья.

78

Какой маленький! Посмотрите только на него! — Ред.

79

«Сатурн» — название рыбачьей, особого изготовления лески.

406. ЖУРАВЛИНАЯ СТАЯ

(Из дневника рыболова)

Мы у воды поставили шатер Округлый, островерхий, желтобокий, — Такие половецкая орда В степи бескрайной ставила когда-то И наши предки — с чубами, с усами Лихие запорожцы-молодцы, Воспетые Шевченком (он писал, Что море синее славян любило, Вершить походы помогало им На Крым и на Царьград — таких походов Не много сможешь в прошлом отыскать…), Раскинули бивак мы у Днепра Не по-казацки ежели, то всё же Хоть по-рыбачьи. Правда, беззаконно Расположились рядом таганец И примус. И корабль у нас — не чайка И не байдак, а нечто поновее — Моторка… в архаическом, однако, Расстройстве, до какого довели Ее парняги наши, мотористы, Философы, почти что Куприяны. Ведь не уступит русскому «авось» Присловье «над соломою цехмистра», Внушительное: «Якось то буде!» «Авось» был Пушкиным еще осмеян [80] , И Куприяны тоже с давних пор Живут лишь в песне (положил ее На ноты Лысенко). А в песне той Поется, как однажды собрались Компанией веселой мастера — Давно то было! Мастера тогда В цеха объединялись — мы теперь Назвали б их, пожалуй, профсоюзом. (Сравнение условное, конечно, Прошу историков меня простить!) Там были — песня молвит — кузнецы, Сапожники, портные, музыканты И виновары, да и пивовары. Компания (так песня говорит) Была хоть небольшая, да честная. Командовал пирушкой мастеров Премудрый Куприян — его прозвали «Цехмистер над соломой». Пировали, Хмельное попивали, веселились, И вдруг кричат: «Беда! Жена идет!» — Тут драматизм событий нарастает: Один зовет спасаться, тот — признаться, Тот шепчет: «Братцы, тихо, не шумите!», А тот: «Ой, братцы, худо будет, худо!» И лишь философ Куприян изрек Спокойное, торжественное слово, Всех успокоив: «Якось то буде!» Сей афоризм цехмистра Куприяна Казалось бы, давно пора в архив Отправить нам и на тебе! Порою Он снова вдруг прорежется у нас Во вред хорошему, бесспорно, делу. Ну, словом, нечего греха таить: Вот эти наши хлопцы-молодцы, На каравелле нашей капитаны, И лоцманы, и боцманы, и прочий В двух лицах воплощенный экипаж — Шоферы, что вдруг стали речниками, Частицу Куприяна сохрани, Всё ж на «авось» привыкли полагаться… Но помолчим! Пусть «винт» у них «летел», И рвался трос, и прочее такое Досадное случалось по дороге, Но мы доехали, — и у воды Стоит шатер, каким рассказ я начал. Мы окуней ловили на живца В Протоке Волчьей — так рукав зовется, Где щука хищная и шереспёры Вдоль отмели мальков искристых гонят, Могучими ударами своими Сердца рыбачьи теша и страша. Проворные стрижи вились над нами, Из норок вылетая земляных, Обильно испещривших надбережье — Крутой, высокий глинистый обрыв. Крикливые шарахались «мартыны», И кулики посвистывали звонко, Гуляя по прибрежному песку. А по Днепру скользили пароходы — И пассажирские, с веселой песней, С чужими, но родными нам людьми, И грузовые — право, работяги: Они нередко поражали нас Упрямой, крепкой силою своею, — То уголь и дрова они несли По желтой, взбаламученной воде, То длинное перевесло плотов Тащили, будто исполинский хвост, Как очередь тащили за собою. Моторки рыскали неутомимо — То с нашим братом, до лещей охочим И уточек, то с молодежью шумной, Что подставляла бронзу крепких тел Под солнце, и под ветер, и под дождь. А рядом Пятницы и Робинзоны Хозяйничали у своих палаток, Как чибисы волнуясь и крича… Вся эта грохотня, свистки и крики, Движенья все — казались нам покоем И тишиной безмерною, как небо, Как даль Днепра, и поймы, и леса, Сплывавшие волнами к горизонту. Мы удочки закинули, рядком С Андрием сели тут же, закурили, Задумались… И — еле слышный звук… Ага! То — журавли. «Так рано нынче?» — «Да где ж они?» Мы всматривались долго, И вдруг взглянув назад, оборотясь, Кричу через плечо: «Андрий! Смотрите!..» Мы оба разом на ноги вскочили Пред несказанной этой красотой: Большая стая журавлей кружила Невысоко и плавно над землей, Как бы над самой нашею палаткой Ведя воздушный, легкий хоровод… И не был то хрестоматийный клин, Привычный нам по всяческим картинкам, Стихам и прозе разного калибра, По песням, по забавам детских лет… Нет! Там велась веселая игра! И вспомнил я, что иногда в народе «Веселыками» кличут журавлей, Чтобы веселье, не печаль несли нам (Смотри словарь Гринченка, первый том). Всё выше, выше стая поднималась В чудесной и таинственной игре, Той, что была, возможно, подготовкой К отлету в теплые края, — и сразу Растаяла — счастливое виденье! В моей душе та стая разбудила Воспоминаний горечь и усладу — Об отошедших навсегда друзьях, О задушевных

и простых беседах, О веснах, что навеки отзвенели, О днях осенних — безвозвратных днях. Припомнилось, как некогда с женой, Подругой верной в разную погоду, Я жил на Черноморском побережье. И вот однажды — как из рукава Какого-то волшебного, над морем Вдруг чередой помчались журавли На юг, одной привычною дорогой, Жемчужно-серебристым светлым клином Сверкая в воздухе и погасая… Их пенье, их курлыканье звучало Так несказанно-радостно и грустно… Как эти звуки в сердце отражались!.. И показалось нам — мы ощутили Безмерность мира и любви величье, И жили мы тогда одним желаньем: Заслышать вновь под синим небосводом Блистательные трубы журавлей, Вещающие радость без предела… И знали мы, и верили мы твердо, И твердо сохранил я эту веру: Пусть осень мертвой шелестит листвой, Седины старость чешет пусть лукаво, Но человеку, если только он, Как человек, живет с открытым сердцем, — Страданье даже вырастает в радость, И над землей, подернутой туманом, Кружат веселой стаей журавли… 15 августа 1959 У Гайдамацкого острова на Днепре 22 августа 1959 Киев

80

В отрывках из X главы «Евгения Онегина», дошедших до нас, есть такие строки:

Авось, о Шиболет народный, Тебе б я оду посвятил, Но стихоплет великородный Меня уже предупредил.

Шиболет — по-древнееврейски — колос. По этому слову, — гласит библейское предание, — воины еврейских племен во время сражений узнавали друг друга.

«Стихоплет великородный» — автор стихотворения «Авось», князь И. М. Долгорукий.

407–420. ГОЛОСЕЕВСКАЯ ОСЕНЬ

1. «Можете не верить — как угодно…»

Можете не верить — как угодно, — Я пример вам всё же приведу: Вальдшнепы бывают ежегодно В нашем Ботаническом саду. Вдумайтесь: шумит, гремит столица (Помнится, сказал и Гоголь так), А под осень прилетает птица, Кинув хмурый северный дубняк, Темный, грустный взгляд, скользящий мимо, Длинный клюв, как будто про запас, — Сердцу равнодушному незрима, Непостижна, как закатный час. Так сидит, что наступить нетрудно, А взовьется — и душа замрет… О, какая радость, мир мой чудный, Этот шумный, быстрый птичий взлет! 28 сентября 1959

2. «Ночь, и ветер вербы нагибает…»

Ночь, и ветер вербы нагибает, Мечется земля в тревожных снах… Ой, тому не сладко, кто блуждает В эту ночь один в глухих полях! Знаю я: ему блеснет из мрака Огонек приветливый в окне… Но не собираюсь я, однако, Лгать, что весело сегодня мне! Я друзей утрату вспоминаю, Луч зари, что навсегда погас… Потому и дверь я открываю Для печали в этот поздний час. Что ж, подруга робкая, давайте Мы закурим с вами, посидим… Но наутро я скажу: прощайте — И надолго!.. Сядьте, помолчим. 29 сентября 1959

3. «Полстолетья — как мгновенье, скоро…»

25 июля 1909 года Блерио на аппарате, который сконструировал он сам, перелетел за сорок минут через Ла-манш.

Из старой газеты

Полстолетья — как мгновенье, скоро — С той поры успело пролететь! Раскаленный слепок метеора Не успел еще в пути сгореть. Ну, хотя б об этом всём поэты Спели современникам своим, Чтоб полет космической ракеты Предварить эпиграфом таким, Чтобы вспомнить, как крутые дуги Устремленных в звездный мир путей На песке вычерчивал в Калуге Циолковский в вещей глухоте!.. Бэ-эС-Э моей смиренной музе Версии иной соткала нить: Блерио, там сказано, в Союзе Дней своих закат хотел прожить [81] . 12 октября 1959

81

Большая Советская Энциклопедия, 2-е издание, т. V, стр. 294.

4. «Сердце верит иногда приметам…»

Сердце верит иногда приметам Вопреки рассудку и теперь, И не надо, может быть, запрета… Если веришь, на здоровье — верь! Впереди дорога расстелилась. Сколько пробежало здесь машин! Сколько в них сердец горячих билось Из-за тех или иных причин! Кто бы ни был — со своей судьбою, Цветом глаз и голосом своим, Словом, интонацией любою Здесь потоком двигались живым. Велика людей семья большая, Хорошо у них идут дела: Им с ведром, наполненным до края, Девушка дорогу перешла [82] . 14 октября 1959

82

Если с полными ведрами перейдут дорогу — это хорошая примета для путников, охотников и рыболовов.

5. «Почернели заводи в озерах…»

Висне небо синє. Синє, та не те… [83] Я. Щеголев

Почернели заводи в озерах, И покой их сразу стал глубок. Падающих листьев нежный шорох В утренний вплетается дымок. В окна вставлены вторые рамы, Вата и калина между рам, Дети снова стали школярами, И звонит синица школярам. Словно на гравюре Хокусаи, Каждый граб в одежде золотой, Синевою небо нависает Щеголевской — «синей, да не той». Мы цветы в букет последний свяжем, «Снежниками» их мы назовем… То, что можно рассказать пейзажем, Слов тому порою не найдем. 20 октября 1959 Киев

83

Виснет небо синее, синее, да не такое. — Ред.

6. «Есть такие строки у Верлена…»

Есть такие строки у Верлена, Где поэт, беседуя с собой, С горечью клянет себя: «Презренный! Что ты сделал со своей судьбой?» Только бы не с горьким тем вопросом Сумерки вечерние пришли В час, когда светлеет тучка косо Островком у берега земли, В час, когда вода холодновата, Стекла в окнах синевой сквозят, В час, когда потемки возле хаты Что-то тихо шепчут с грустью в лад! Городская жизнь шумит бессменно, Полыхает клен над головой… Нет! Строкою горькою Верлена Не хочу я встретить вечер свой! 21 октября 1959

7. КАК ЗАБЫТЬ…

Как забыть мне снег пахучий, талый, Годы молодые, дни утех, Городские светлые кварталы, Воркованье, щебетанье, смех! И какой-то щепочки круженье, Брошенной ребенком в ручеек, Сердца замиранье и томленье, И любимой легкий каблучок! Неужель с недоброю душою Я теперь былое вспомяну? С завистью взгляну на молодое, Что несет нам юность и весну? Нам всегда бывает жаль былого, Но и настоящее пройдет… Пусть же совесть упрекнет любого, Кто весну зимою проклянет! 29 октября 1959 Москва

8. «Осенью мы с Вишнею бродили…»

Осенью мы с Вишнею бродили По полям, искали зайцев с ним, Утренники травы серебрили, Был бурьян от инея седым. Друг дарил людей сердечным взглядом — Сколько мудрости в глазах цвело! Чистый сердцем, жил он с нами рядом, Милый наш Михайлович Павло! Но бывал суровым и упорным, И порой безжалостным бывал, И навстречу пересудам черным Праведный свой бич он поднимал. Прожил он без декламаций пышных — А в душе поэзия цвела! Друг людей, труда, природы, Вишня — Враг жестокий нечисти и зла. 9 ноября 1959