Стихотворения и поэмы, Тихонов Николай Семенович

Стихотворения и поэмы

на обложку

Тихонов Николай Семенович

Шрифт:

ПРОГУЛКА В СТРАНУ ХЕВСУРОВ, ГДЕ МЕДВЕЖОНОК ПУСКАЕТСЯ В РАССУЖДЕНИЯ И ПРИВОДИТ АВТОРА В НЕГОДОВАНИЕ

Не озабочен лунной сметой, У звездной знати не в чести, Я просыпаюсь, чтобы в этой Главе лунатиком пройти. Медведь поднялся с четверенек, Кричит за цепную межу: «Выходи, я тебе и без денег, Я задаром свой край покажу! Одежды дерева в лесах, Природу зуба, когтя, лая…» Я взвесил цифры на часах, Они сказали: «Погуляем». И я гулял, теряя вес, — В глазах провалы жили, Часов не счесть и верст не счесть, Но только всё кружилось. Кружила по ногам трава, Не приходившая обратно. Ущелий бешеные пятна, Их темноярусный провал, Их поворот невероятный Своей неправдой подкупал. Шумели спины вепрей, Народ такой — хевсуры, Хевсуров замки крепли, Над бездной мост просунув. И я шагнул во сне Туда, где замерла нога, Где граждане камней Сидят у очага. Для встречи новой осени, Для укрепленья духа Бушует в их обсосанных, Кривых рогах сивуха. Что здесь городской наряд, Моей смятой каскетки блин, Если черная гор заря Одевает их до земли? Лучины стелют по полу Худые облака, Года проходят около, Хевсуров не толкая. Потеет сборище кольчуг, Огонь пылает бородатый, И сабель сто, и копий сто — Как объяснить, что я не то, Что я не только сон, я — друг, Я — современья соглядатай. Медвежий смех в глаза мне: «Каков мой край родимый, Кунак, прошу запомнить: Мы злы и нелюдимы. Та самая не

наугад, Подобная потопу, Шагающая в ногу Меж классовых бригад, Штурмующих Европу, Та самая, что в споре Столкнула земли лбами, С кольцом в носу — История Тут властвует над нами. Тут ни при чем бетон и кран Подъемный, свист литейной, Пока заведует туман Отделкой троп затейной. Тут запах неуместен Твоих столичных песен, Пока под красною луной Наездник тешится войной, Арканом женщин спутав, А в душах, точно в норах, Всё так свежо, как будто Еще в проекте порох». Тогда, задув обид свечу, Тогда, размахиваясь, — ведь И я не каменный, — кричу: «Остановись, медведь. Довольно темнотой свистеть, Молчи пока, как я, как те, Которым не до шутки, О привилегиях когтей Забудь, мятежник явный, Я не бросаю камня В тебя и в них. Я поостыл, Но знай — далеко ль, здесь ли Такого скептика, как ты, Когда-нибудь повесят». …Сквозь облачную смуту Возникло солнце в комнате, Как столб огня в траншее, Но сон есть сон. Запутав, Швыряю эти строки Любителям на шею.

ОБ ОДНОЙ МАЛЕНЬКОЙ ДЕВОЧКЕ В ОСЕТИИ И БОЛЬШИХ ДОРОГАХ ВООБЩЕ

На Север! Там одна простая Душа волнует жизнь мою, Под теплый дождь лицо подставив, Она смеется мне на Юг. Дорога — что? Чинар расщеп, Редкой воды полоса, Друзья на час, тарелка щей, Слова без адреса, И снова ночь. И снова день навстречу Работы клонит, Ряды овечьи Осетинка гонит. Ей только семь веселых, Разбойных лет, Ее колени голые В песке, в золе. Она — куста не выше В сентябрьской позолоте, И нищетою вышиты Ее лохмотья. Ну вырастет она, Обычаю в отраду, Даст клятву чугунам, Стойлу, стаду. Служанкою пройдет Жилья на дно, И всё затянет лед, И снова — ночь? Иль северный устав Глаза приманит И для нее верста Овечья стыдной станет? Пока же день горбат, Всё по-другому, И голода арба От дома к дому [67] . Мне жаль, Осетия, Что ты такая, Как на рассвете Заря скупая. Ветшает юность, как мешок. Ее встряхнув, найдем Тут — бег бровей, там — шарфа шелк, Здесь — год любой войны, и в нем Дорога — что? Горниста выдох, Недели — крови пузыри, Зима, любовниц ветер выдал, Сломал и память раздарил. Опять блуждать, опять уметь Дразнить людей — пожалуйста. Я жил у счастья на уме, И мне не жалко жалости. Весы дорог, времен, мест Отнюдь не безусловны, Дается старенький провес На всякое любовное. Поверь, дитя Осетии, Не до конца я скучен, Есть басня на примете, Дежурная, на случай.

Девочка-осетинка имела еще одну особенность: она ругала своих овец последними русскими ругательствами. Их нельзя было ввести в поэму, хотя элегический тон главы несомненно выиграл бы от пяти-шести свежих, совершенно неожиданных слов.

О ТОМ, КАК ТИГР ПОПАЛ НА МАЙДАН

В глуши, Ленкорани левей, Где конь не оближет удил, Зверь закаспийских кровей, Жирея в меру, бродил. Но чаща такой преснотой Окачивала и окручивала, Что тигру наскучил постой И дружба с бамбуком наскучила. Кидая день, и дом, и дым Своих незваных ужинов, От верной еды, от жены, от воды Сбежал полосатый труженик. И, странствуя, между делом, Сбивал он скулы волку. Овечью чистил мелочь, Купался и шел, как по шелку. Люди толпились. Река лилась, Долина в зелень наряжена, Такая природа и требовалась Для тигра, задором заряженного. А как поглядел он с размаху вниз — Увидел не пропасть просто: Внизу расходился ночной Тифлис, Огнями Куру захлестывая. И лопался тигр от гордости, Что вот добежал из чащи: «Тут можно и славу приобрести, Любовь, уют настоящий». А к утру лежал на майдане он, Убитым хвостом болтая, Толпа зевак со всех сторон Росла, зевала, таяла. Так постоянно гонится мир Через пустыни, и смех, и вой, Так добежим до майдана и мы, Лечь под ногой ротозеевой [68] .

Тигр, о котором идет речь, пришел к Тифлису из Персии, из Мазандарана. Он имел около сажени длины и был очень тяжел. Убили его случайно. Я видел чучело в музее. Пуля прошла у него между глаз — так можно попасть только со страху.

УКРОЩЕННЫЙ ТЕРЕК, ХРАБРЫЙ ХАДЗИМЕТ, КАМЕННЫЙ ПАТРУЛЬ И НЕПОЧТИТЕЛЬНОЕ ОТНОШЕНИЕ К ДРЕВНОСТИ

Пока я время проводил В тигриных краснобайствах, Дорога лезла впереди По каменным хозяйствам. И вот уж под тучей холщовой, Где беглые сосны висят, Над Терека громом дешевым В аулах пасут поросят. Времен мелеет быстрина, Сокол понял, Терек злится, Что запах шерсти и вина Ценнее недр пороховницы. Анкета горного орла Невелика и неуклюжа, Как горца хлеб и кислый ужин, С былой гордыней пополам. Но было и время такое — Дигорию поднял Такоев [69] . Как бревна в потоке, Губя переправу, Металися белые сабли Направо. Как бревна в потоке Ломают ребро, О горы ломались Пики Шкуро. Но бою и горю Преграда какая? Копытом Дигорию Рвет Бигаев [70] . Обуглись, но выстой — Выхода нет. За кровь керменистов Встает Хадзимет. Черкеска и маузер, Ночь — заодно, Пояс, набитый Громким зерном. В нагорном Ардоне Развьючены кони, В нагорном Ардоне Храпят на попоне. Коня ли, быка ли Возьмут на восходе, В расходе — Бигаев, И мститель — в расходе. Так бились налево, Сверкали направо. Плыви — если нет Сухой переправы. Не правда ли, Симон Такоев, Ведь было же время такое? От Терека тесного До вод горячих Так ли поется песня? Так ли поется песня? Или уже иначе? Или уже иначе? Мотор храпит, дрожа за шины, Как нервны дикие машины… Ущелья виден вход мышиный, Но стой! Гвардейцы здешних мест — Идут сверхсрочные вершины Моим путям наперерез. Из общей джигитовки выпав, Их впереди, как старый бек, В гранитной бурке, пересыпан Почтенным снегом сам Казбек. Его не купишь серебром, Его не переспоришь спором, Я приучен, что с патрулем Документальны разговоры. Влезаю в сумку, достаю Бумагу, где простых Десяток слов, что я стою За ветер, против духоты. А еду к Северу, к себе, Что любопытством путь измерил, Что вот печать, ряд подписей, На случай скрепленных доверьем. Но, не приняв письма разводов, Туманы натянув до щек, Гора молчит, Казбек уходит,— Старик неграмотен еще. Мотор — дикарь, его притом, Как и меня, пути казнят, Писать раздвоенным пером — Нелюбопытная возня. Так выпрямляй его, как ял Прямит корму, — уже о старом, Уже бормочет нам Дарьял С авторитетом дней Тамары. Вот стены рваные, о чем Воды холодное ворчанье, — Не торговаться ж с кирпичом: То

был ли замок или баня? Ну ошибемся, так живьем Руин укор переживем. Как в переполненном аду, В ущельях гулы на виду. Последний хруст, последний камень, Кавказ морщинится за нами, Кавказ за нами жмет кулак: То сыплет прошлым, то дождем, То устилает землю тенью, То ледяные шлет огни,— Не так ли или точно так У поэтической родни Эпитет ищет назначенья? Упали горы, посмотри: В иной стране, в другом режиме Встает содружество зари С костром степного старожила.

Симон Такоев — один из героев гражданской войны в Осетии.

Сосланбек Бигаев — штабс-капитан, был начальником белого карательного отряда, особенно свирепого с «керменистами». Хадзимет Рамонов дал слово, что он убьет Сосланбека Бигаева. И он его убил в селе Ардоне ночью, причем погиб и сам.

КОГДА КОНЧАЮТСЯ ГОРЫ — НАЧИНАЕТСЯ СТЕПЬ, АВТОР СКРОМНО ВПАДАЕТ В ЛИРИКУ

Я взял к вершинам не на выбор Кратчайший путь — хребет седой, Я перечел за глыбой глыбу И бросил, вычитав одно: Внебытовой покой камней Не может снизиться, не вправе, — А я — равнинный мастер, мне Страной заоблачной не править. Вот едем низиной, всё глубже, всё туже Степной ударяет уют, Я вижу, как люди садятся за ужин, В сараях коровы жуют. И свечки наростами жира, Шипя, обрастают пристойно, А я по негнущимся лестницам мира Скитаюсь котом беспокойным, И с мышью вчерашней, и с завтрашней мышью Я в ссоре, и ссора не знает затишья. Смеется осень между зарев: «Послушай, путник, речь мою, Не только я одна базарю, Леса на ветер продаю, Над промотавшимся туманом Имен, обычаев, знамен, Над прогоревшим балаганом Земли встает аукцион. Довольно звезд лелеять ворох На поэтическом шесте, Мы их сравним с желтком, который, Поджарясь, лопнул на плите. Мы прошлому простить не можем, Что жили с ним, его куски Вложили в мозг, впитали в кожу И вот — не подаем руки. Нас утомил размах впустую. Со страстью к юному вину, Как бородавку кочевую, Хотим мы выжечь старину». «Всё так, цветное время года, Разоблачай, рычи, дари, Но исторической погоды Не я веду календари». Темнеет степь — всё на свете, Когда сентябрь темнеет вдруг, Я помню девочку Осетии Такой, как встретил поутру. Как на скалистом повороте Она шумела по траве. И я увез ее лохмотья В своей нескладной голове. Еще взглянуть — стих приторочен, Трясет губой, стучит ребром, Еще усилье — и полночный Владикавказ подарит сном. Так пусть под пепельную прыть Садов, шумящих напряженно, Придет со мной поговорить Во сне хевсурский медвежонок. И скажет мне с улыбкой злейшей: «Вставай, кунак, гляди в окно: Еще одной дорогой меньше И больше осенью одной». Сентябрь — ноябрь 1924

495. КРАСНЫЕ НА АРАКСЕ

Зажми слова и шпоры дай им, Когда, перегибая нрав, Ты их найдешь, упорств хозяин, В чужом упорстве прочитав, В несытой и коричневой Лавине на горах, В гремучем пограничнике, Как молодой Аракс, Где в звездном косоглазии, Давяся тишиной, Предплечья старой Азии Качались надо мной. Но как мне в памяти сберечь За речью двуязычной Ночь, громадную, как печь, Зов и запах пограничный: Он ноздри щекотал коням, Дразнил разбегом и разбоем, Грозой белесой оттеня Степей стодолье голубое.

Дороги тут и водятся Насмешливей ресниц, У тех дорог не сходятся ль Хранители границ? Они ступают бережно, Чтобы сберечь подошвы, Легко идя по бережку, Как шорох самый дошлый. Где пахнет гостем крепким Иль контрабандным шагом, Идут по следу цепью Скалой и камышами. Ночь зыбится и стелется Для всех живых одна — О шашку храбрость греется, Как о волну — волна. Такою ночью сердце вплавь, А с юга, нам закрытого, — Идут и против всех застав Храбрятся вдруг копыта. Но лишь подымет берег вой, Сквозь сломанный ардуч [71] Махает барс, как шелковый, Лосняся на ходу. И вслед его, как серый ком, Под ветровой удар Несется круглым кубарем Пройдоха джанавар [72] . Попробуй тропы узкие Законом завязать — Далеко видят курдские Точеные глаза. И что им часовые? Как смена чувяков, — Но красные значки их Одни страшат кочевников, Значки стоят то хмуро, То пьяно, то нарядно На вышках Зангезура, На стенах Ордубада. И, отступив, номады, Скача в жару и впроголодь, Гадают в водопадах На мясе и на золоте. Но в пене, в жилах скрученных И в золоченом поясе Блеск красный, как ни мучайся, Он всюду — как ни ройся!

Ардуч — кустарник.

Джанавар — волк.

Как вымысел ущельем рта Восходит в песен пламя, Так Арарата высота. Всходила запросто над нами. Равняясь честно на восход, С ума свергавшей головой Сиял, как колокол и лед, Земли бессменный часовой. Прости, старик, мы пили чай, Костром утра согревши плечи, Садов зеленая свеча — Лукавый тополь, нас уча, Шумел на смешанном наречье. Ступали буйволы с запинкой, Кувшин наполнился рекой, Страна камней, как семьянинка, Оделась в утренний покой. Кусты здоровались обычно — Меж них гуляет пограничник.

Стан распоясан, ворот расстегнут Синий глаз отточен,— Где же ты, Азия? Азия согнута, Азия загнана в бочку. Твои ль глаза узорные Стоптали кайму свою, Здесь красные стали дозорными Народов на краю. Обгрызли мыши Тегеран. А где ж была ты, старая? Моссул ободран, как джейран [73] , Ступай, ты нам не пара. За что ходили ноги, Свистело в головах? За что патрон в берлогах До барса доставал? Багдад — питомец праздный, Багдад не любит жара Аракского костра, — Пляши же, тари [74] старая, Так смейся, тари красная, Узун-дара! Узун-дара [75] ! Нежней луча, ходящего По заячьим ушам, Тундырь [76] печет прозрачные Листовки лаваша. Дыня жирная садам О желтизне кричит сама. Ты, Азия, дышала нам, Как сладкая дутма [77] . Перебирая сквозь очки Качанье четок и цепей, Ты клюнешь песен — выпечки Московских тундырей. Аракс не верит никому — Постой, смиришь обычай, Так лайся же по-своему, Пока ты пограничен.

Джейран — горный козел.

Тари — гитара.

Узун-дара — танец.

Тундырь — печь, в которой пекут лаваш (особый хлеб).

Дутма — дыня высшего сорта.

Уже звезда, не прогадав, Вошла в вечернее похмелье, Работам, пляскам и стадам Отныне шествовать к постели. Тропинка в небе с красной кожей Уже краснеет уже, Деревья тянутся, похожие На черный горб верблюжий. Одно — двугорбое — во тьму Входило стройно, без обиды, Если бы руку пожать ему, Расцеловать, завидуя, Простую тутовую душу, Рабочих плеч его чертеж, Сказать: «Барев, енгер [78] , послушай, Ты понимаешь, ты не пропадешь!»

Барев, енгер — здравствуй, товарищ.