Стихотворения и поэмы

Тихонов Николай Семенович

20

Что ж истины доверья? Их смерть всегда мгновенна. Осталось хлопнуть дверью И выйти на арену. Схватить за горло, вклинить в мех Золотовражий пальцы, Остаться у друзей в уме В порядке регистрации. И завещать — что завещать? Когда никто не смел прощать, Любая мстящая праща Не уставала верещать — И голова желтком во щах Купалась… Что здесь завещать?

21

Ракову даже не нужно было Последнего слова — дулом водя, Шаркал пулемет, как танцор, — относило Шарканье каплями тончайшего дождя. Что еще заметить напоследок, Кроме гильз стучащих, кроме Бревен потолочных, кроме объедков Хлеба на растерзанной соломе? В мире не осталось сожаленья — Шквал огня по дому одному — То не просто злость, а исступленье, Выход в допотопнейшую тьму, То не поединок — преступленье, Шквал огня по дому одному. Хоть бы кто — лишь хобот пулемета, Хоть бы слово — вражья трескотня, Хоть бы знак — хоть тряпка на воротах, Голос друга — шквал и западня. Так с курьерского прыгнувший наземь Видит, летя сквозь кустарный лом, — Точно медалями, точно призами — Насыпь, усеянную щебнем и стеклом. Насыпь, холодную, как спина, Боль полосует, в ребрах натужась, Это не отчаянье и даже не ужас — Это готовность лететь до дна. Сердце заплывает в удар еще, Время иссякло — люди ни при чем,— Только беспорядочная глина в товарищах, Только репейник случайный на плечо.

22

Оно отмирало, сиянье полночное, Как выхухоль зыбкая, прячась, Когда в моховине, по зыбкости кочек, Ступая в грязи наудачу, Брели одиночки, хлебнувшие горя, Красноармейцы предательских рот, С гиблым лицом, как подмоченный порох, Они

изучали фарватер болот, Они, превращенные случаем в сброд, Бежали от белых, а было их сорок…

УЛИЦА ИМЕНИ РАКОВА

Дома, стоящие служебно, Углы с коммерческой весной, Из них восходит запах хлебный И солнца сытости иной. Доски прибитой не касаясь, Судьбы, висящей наяву, Проходит жизнь внизу, как зависть, Как бык — на свежую траву. Тьма пешеходов в пену канет, Но им, во всем не знатокам — Подобно лунному вулкану, — Причина чести далека. Партиец, может, вспомнит имя, Школяр, сомненье задержав, Заснет над строками седыми, И есть в музеях сторожа… Над Вырой вечность дует в перья Легенд, на мельнице времен — И всё же в мире есть доверье, Да будет лозунг повторен. Я доверяю простодушно, Косноязычно, может быть, Но без него мне было б душно, Как душно жить всю жизнь рябым. Слова ж горят из всех отдушин, Ты слышишь плеск их, храп и хруст, Но входит ночь — словарь потушен И, если хочешь, входит грусть. 1927

497. НУМАНСИЯ

Пьеса знаменитого автора «Дон Кихота» Сервантеса «Нумансия» представляет эпизод борьбы Древнего Рима с Испанией. Трагические подробности осады города Нумансии римлянами показывают нам неукротимую борьбу за свободу испанского народа, его мужестве и презрение к смерти.

Это мужество роднит доблесть защитников республиканской Испании с их древними свободолюбивыми предками.

В трагедию, состоящую из четырех хорнад, введены Сервантесом интермедии в стихах. На сцене появляются аллегорические фигуры: Испания, Война, река Дуэро, Голод, Слава. Эти аллегорические фигуры произносят речи об Испании сервантесовских времен.

Героическая трагедия «Нумансия» шла в дни борьбы республиканской Испании на сцене как антифашистская пьеса.

Я переписал заново интермедии «Нумансии», которую предполагалось поставить у нас, и добавил новые фигуры Фашиста и Антифашиста. Реку Дуэро я заменил рекой Эбро.

Говорит Испания

Ты, жесткая земля моих нагорий, Мой жаркий лес и мой зеленый луг, Как пламенем, охваченные горем И в пламени исчезнувшие вдруг, И городов моих семья родная. Жестокой правды я не утаю: Перед врагом безжалостным одна я, И ночь и день бессменная, стою. О милая Нумансия, когда-то В годах, подобных доблестному сну, Тогда в боях еще звенели латы,— Ты римских лат рубила крутизну. Ни золотом, ни лестью и ни кровью Рим не добыл твоей свободы дней, Тем подвигом, лишенным многословья, Ты стала мне сейчас еще родней. А я была обманута своими, Они к себе призвали новый Рим, Какое дашь ты этой своре имя, Ругавшейся над именем моим? Предатели великого народа, От злобы обезумевшие псы, Они позвали псов другой породы, Чтоб и чужак был нашей кровью сыт. И Рим пришел. Рим прилетел скорее, Неся на крыльях ликторский топор. Как тот топор, рубя испанцам шеи, Фашистский Рим глядит на нас в упор. Согнув своих застенком и обманом, Залив свинцом у непокорных рот, Увлек одних безумных слов туманом, Бичом нужды погнал других в поход. И дикари, что в век Октавиана Входили в Рим под шкурами рабов, Как будто бы поднялись из тумана, Как будто бы восстали из гробов. И, свастики искривленные зубья Нося как символ рабского труда, Нагрянула небес испанских глубью Германская фашистская орда. И над моей землею несравненной Они глумятся, всё испепелив, Ручьи текут, искрясь кровавой пеной, Скрипят стволы обугленных олив. Пощады нет ни зданью, ни картине, Ни статуе, ни книге — ничему, Как будто всё, что существует ныне, Их волей погружается во тьму. В их словаре такого нет названья, Как человек, — обычай их таков: Всю жизнь людей гонять по истязаньям И — загнанным — не ослаблять оков. Тогда народ страны моей любимой Оружье взял — сначала в шквале том Он умирал с мечтой неукротимой, Пусть лучше смерть — не слабость пред врагом. Нумансия! Легенда вековая, Смотри на легендарных храбрецов: Вот девушка-испанка, умирая, Не побледнев, глядит врагу в лицо; Вот юноша, еще не знавший жизни, А вот старик, вовек не знавший войн, — И на колени матери-отчизны Склоняются кровавой головой. И вот тогда на помощь отовсюду Пришли бойцы далеких самых стран, Как человеку, верящему в чудо, Им помогал могучий океан. Им помогали травы Пиренеев, Они пришли, не смывши пыль дорог, — Они пошли в атаки и в траншеи, И каждый дрался, умирал, как мог. Испанию сестрою называя, Шла доблесть мира к нашим берегам, И встала гнева туча грозовая И наши молньи бросила врагам. Швыряй их, ветер, шли им бурю, море, Ущелья пусть ловушкой станут им, Им на голову — камни плоскогорий, Стволы лесов в лесах нагромоздим. Знай, Эбро, ты, река моя большая, Старинных дел великий водоем, Пускай наш враг всё злобою решает — Мы доблестью их злобу разобьем. Ты, Эбро, здесь словам моим внемли, Мы — старая упорная порода. Мы защитим свободу всей земли, Пока жива испанская свобода!

Говорит Эбро

Мать-Испания! Я вижу Тени вражьих самолетов, Чужеземцев кровожадных На высоких берегах. Мать-Испания! Я слышу Голос пушек и пожаров, Клекот танков беспощадных На замученных лугах. Прямо в море уношу я Мертвецов твоих несчетных, Словно гневом, окружены Шумной пеной удальцы. «Вы за что погибли, дети?» — Вопрошаю я погибших. «За Испании свободу!» — Отвечают мертвецы. Речка малая Харама, Мансанарес мелководный Иль водой богатый Тахо, Блеск Дуэро — взмах ножа, Вы видали тех испанцев, Вы видали тех друзей их, Что дрались, не отступая, Головой не дорожа. Мать-Испания! Однажды Нашей славы батальоны Тихо к берегу спустились — Навести к утру мосты, Кто входил по горло в воду, Кто по пояс, кто по локоть, Ставя грузные понтоны, Ставя лодки и шесты. И, смотря на это дело, Обмелеть бы я хотела Иль пригнать им сверху челны, Чтоб сапер не горевал, Силу вод своих уменьшить; Я их холодом бодрила, Через их нагие плечи Перекатывая вал. Только утро осветило Берегов моих уступы, Как, подобные в полете Черным молньям шаровым, Бомбы вражьих самолетов, Воду вспенив, зашвыряли Окровавленную пену По настилам мостовым. И когда мосты взлетали, Вихрем щепок распадаясь, В воду прыгали саперы, И стояли вновь мосты; Как сестра дивится братьям, Я дивилась тем саперам, Что простые были парни Небывалой красоты. Проходил народ веселый По мостам, залитым кровью, Он с улыбкой не случайной Шел за правду умирать, Пусть другие реки мира Нам объявят перекличку, Чтобы славу рек испанских Славой собственной назвать. Я хочу услышать голос Хуанхэ, реки храбрейших, Вод китайских ветерана — Шум Янцзы, как шум грозы, Я хочу услышать голос Рек маньчжурских, абиссинских, Сунгари или Такказе, Партизанских рек язык. Из других бассейнов водных Я приветствовать желаю Мне далекие, родные Воды озера Хасан, Где штыком красноармейским Руку вору пригвоздили, Славен будь Союз Советский На земле и в небесах! Мать-Испания! Скажу я: Вот Нумансия когда-то Вся погибла, не сдаваясь, Но досель она жива,— Будешь ты костром вселенной И теплом углей горящих Согревать того, кто бьется За народные права!

Говорит Испания

Знай, Эбро, ты река моих героев: Всем миром мне наказ великий дан, Ему верна и, силы все утроив, Фашистских сил сломаю ураган!

Говорит Война

Как будто был закат совсем не грозный И в радио веселая волна, Вставай, беги, постой, безумец, — поздно! Я здесь стою у двери, я — Война! Я кралась меж уловок дипломатов, В шпионском шифре, между строк статей, Чтобы упасть нежданной и крылатой И зашуметь в полночной черноте. И ты меня не знаешь: я такая — Я пряталась пожаром торфяным, И, тайному пожару потакая, Жгли предо мной завесы душный дым, Чтоб человек невольно задрожал, Увидя в лоб несущийся пожар. А как его движения стройны, А как чудесен арсенал войны! А как душа налетчика горда — В перчатках белых рушить города, Когда рукою легкой, как волчок, Рычаг рванет и смерти даст толчок. И

вот под ним взамен столицы спящей Встал дымом ад, горящий и вопящий; Вы стелете искусственный туман И танков бронированный таран Пускаете, закрыв его туманом И пронизав сначала газом пьяным. И танки мчатся, давят, давят кости Хохочущих от газа на погосте. Хохочущий чудесен легион — Уже хрипит, а всё хохочет он! Великого художника потеха — Придумать так: в бою сгореть от смеха! И лучший повар будет поражен, Коль огнемет в бою увидит он. Что жарил он гуся крыло рябое! Здесь человека жарят в кухне боя. А гул тревог идет волной двойною, Психологической зовясь войною, И кажется смятенному уму, Что враг вокруг, уж у него в дому. Со льдом в глазах, с покрытой потом кожей Тут все бегут, и бегство жертвы множит. А сила газов! Перед нею немы Все краски симфонической поэмы. То человек лиловый, как цветок, То жабы он желтее и бугристей, То просто тень, и в ней трепещет ток, То валится он головешкой чистой, То, ослеплен, садится он и плачет И боль по нем от сердца к мозгу скачет. То жидкий воздух в бомбе загремел, Как будто бы слетел лавиной мел. Так в облаке известки, краски, пыли Лежат куски, что прежде домом были. Пыль улеглась, и уж спешите вы Смотреть в кафе гостей без головы. Или вагон трамвайный пополам Снаряд разбил — дымит железный хлам. Сто километров пройдено снарядом, Чтобы отец упал с ребенком рядом. А фосфор загоревшийся, скользя, Ничем на свете потушить нельзя. И улица горит, как муравейник, Ржавеет дым, как осенью репейник, И, словно мух, людей круговорот Прихлопывает с неба пулемет. Но помните, позвавшие меня, Я не простой бегущий столб огня, Покорный вашей кровожадной воле, Сжигающий одно чужое поле, — Нет, заповеди черные войны Для всех сторон смертельны и равны. И, вызвав газ, вы сами газ глотнете, И бомбовоз услышите в полете Над собственною крышей, трепеща, И тень тревоги — серого плаща — Вам выбелит и волосы и щеки, И танка след увидите широкий На собственной пылающей земле, На городов разрушенных золе. А как народ вас вытащит на суд — Об этом мне чуть позже донесут!

Говорит Голод

История, отдернувши завесу, Сегодня нам показывает пьесу. Когда-то Рим нашел блестящий случай И голодом Нумансию замучил. Я тоже генерал — и сам не молод, — Не смейтеся над генералом Голод! Люблю фашистов я послушать речи — Мне нравится их звук нечеловечий. Тишайший генерал в мундире скромном, Любуюсь я их планом вероломным. Когда гремит огромный конь войны, Мне стремена его не так важны, Он мне милей не боевым наскоком — Когда над ним сидят вороны скопом! Пусть в первый день победы суждены, Но я зовусь последним днем войны! Со штабом всех болезней тише нищих Я обхожу поля, леса, жилища. Над мертвым краем мертвая метель — И вьется пыль, где прежде вился хмель. И там, где были водные пути, Ни рыбака, ни рыбы не найти. Вхожу я незаметно в города — На улицах голодная орда. А в магазинах тронут я картиной — Лишь пауки корпят над паутиной. Под стражею заводы на ходу, Где трудится рабочий как в бреду, И, жирных бомб обтачивая стенки, Шатается, как тень кнута в застенке. Рабочему, который изнемог, Кладу осьмушку хлеба на станок. Фашистские плакаты, беспокоясь, Кричат свое: «Подтягивайте пояс!» Полны газеты бешеных затей, Рождаются уж дети без ногтей. А стоны жен — утехи войнов бравых — Приправлены болезней всех отравой. Я прохожу по улицам нагим, В глазах у встречных черные круги, Дерутся из-за падали другие, И вижу глаз зеленые круги я. Я прихожу в раскрашенный дворец. «Стой, кто идет?» — «Я, генерал Конец!» И, побледнев под каской, часовой Звонит в звонок над бедной головой. И я иду, всей роскошью дыша, Туда, где войн преступная душа, Где в кабинете самых строгих линий Сам Гитлер или, может, Муссолини. То бычий череп с челюстью тяжелой, Мясистый рот с усмешкой невеселой И маленькие руки мясника, Упершиеся в круглые бока, Иль от бессонницы лицом желтея впалым, С лунатика стеклянным взором вялым, С клоком волос на лбу и на губе И с кулаком на кресельной резьбе — Мне всё равно: я с ними не жилец, Мне всё равно: я — генерал Конец! Я говорю, и плавно речь течет: «Тряпичник я, пришел отдать отчет. И лучшая помойка, как ни странно, В которую вы превратили страны, Тряпье и кости — больше ничего, — Вот результат отчета моего. После войны тридцатилетней, древней, Исчезли замки, бурги и деревни, И каждый немец, грустно поражен, Был должен брать не менее двух жен. Чтоб прокормить тех женщин хоть бы малость, Мужчин в стране почти что не осталось. Хотите ль вы того иль не хотите, Но рушится фашистская обитель, И миллионы, голодом ведомы, Идут на ваши пышные хоромы. И, штык подняв в гнилой воде окопа, За мной идет голодная Европа. Вам не придется издавать закон, Чтоб каждый брал не менее двух жен, — Нет, голодом гонимые, те жены Не будут вашим палачом сражены. Всё это называется судьбой — Я их веду на их последний бой! Я тоже генерал из самых голых — Не смейтеся над генералом Голод!»

Говорит Фашист

Вот говорят: фашистская держава Не знает человеческого права, Что мы глядим на вещи слишком просто, Что любим мы лишь тишину погоста. Сейчас я объясню вам, отчего: Народ — дитя, мы — фюреры его. Ребенка вы, чтоб вырос он титаном, С младенчества кормите барабаном. Парадов факелом слепите по ночам, Привейте вкус к воинственным речам. Довольно книг — в костер обложек глянец! Вокруг костра устраивайте танец, Какой плясал в медвежьей шкуре предок, И песню затяните напоследок, Что всей земли народов вы грозней И призваны господствовать над ней. Но так как ваш народ не до конца Покорен воле фюрера-отца И хочет жить, трудиться, веселиться, И предками не хочет он гордиться, И с ним вы не справляетесь добром — Вооружитесь добрым топором. И вот, когда по мере власти роста Во всей стране величие погоста, И введены военные харчи, И есть приказ: работай и молчи! — Тогда, чтоб не нагрянула разруха, Возьмитесь вы за воспитанье духа: Верните женщин кухне и перине, Утехой войнов будут пусть отныне. Усильте рев газетных батарей: Виной всех бед марксист или еврей, И что подчас они одно и то же — Пускай наш гром скорей их уничтожит! Нас вовсе сжали жалкие соседи, В военной мы нуждаемся победе! Твердите всем: обижены судьбою, Отныне приступаем мы к разбою! Чтобы за вами выла вся страна: «Война! Война! Да здравствует война!» Да здравствует война всегда и всюду, И городов пылающие груды, И вопли женщин, и оружья грохот, Победы гул и побежденных ропот. Покой и труд — марксистская гримаса, Все расы — прах, есть только наша раса! Так в пепел всё — над пеплом знамя наше, Пусть вражьи черепа идут на чаши. Дыхнем из них дыхание вина — И всё до дна: да здравствует война!

Говорит Антифашист

Чтоб надо мной стояла ночь и день Тюремщика вихляющая тень, Чтоб каждой мысли вольное движенье Немедленно бралось под подозренье, Чтобы страницы мной любимых книг Костер фашистский уничтожил вмиг, Чтоб вместо слов простых и человечных Рев фюреров я слышал бесконечный, Чтобы всю жизнь под диких песен вой Шагал с лопатой в лагерь трудовой, Чтобы, презренной жизнью дорожа, К народам пленным шел я в сторожа, Участвовал в разбойничьих походах, Чтобы убийц я славил в рабских одах, Чтоб стал, как труп, безмолвен и, как труп, Гнил заживо между заводских труб, Одной войне дымящих славословье, Моих друзей обрызганное кровью, Чтоб я забыл, что есть на свете разум, Косясь на мир налитым злобой глазом, — Нет! Будет мир стоять неколебим, Он помнит всё, что пережито им: Пожары, казни, бедствия, сраженья, Века позора, рабства, униженья, Где б ни свистел кнутами новый Рим — Мы ничего ему не отдадим! Ни наших нив, шумящих морем хлеба, Ни наших гор, вонзивших пики в небо, Ни наших рек, струящихся в тиши, Ни наших песен сердца и души, Ни слов любви, ни дружбы, ни забот, Ни начатых народами работ, Ни городов, где улиц гул веселый, Ни тех полей, где расцветают села; И соловей не должен умереть, О нашей славе будет он греметь, И ястреба, что над холмов горбами, Пускай парят простыми ястребами, И ни тропинки розовой весенней, И ни морей, что нету многопенней, И ни костра, чей вьется рыжий дым В лесу осеннем, — мы не отдадим. Не отдадим улыбок наших смелых, Ни парусов на лодках наших белых, Ни воздуха, которым дышим мы, Ни блеска дня, ни теплой ночи тьмы, Последней ветви яблони румяной, Луча зари над спящею поляной, Ни гордости самим собою быть, Ни права завоеванной судьбы. Фашизм найдет лишь гибель впереди — Мы ничего ему не отдадим! Пусть северный иль южный встанет Рим Смертельно с ним в бою поговорим!