Стихотворения и поэмы

Тихонов Николай Семенович

3

Посланцы ржавой злобы вражьей, Фашистской детища чумы, Шли двадцать танков с лязгом тяжким, Сминая снежные холмы. Танкист увидел низколобый Большие белые сугробы, Окоп, который раздавить Труда не стоит никакого… Шли двадцать танков, как быки, Один другого безобразней, Из мира каторжной тоски, Из стран безмолвия и казней. Шли двадцать танков как один, И низколобый паладин Не об окопе думал ближнем — О повторении Парижа: Вино, ночной распутный час,— Посмотрим, какова Москва там? И, грохнув, первые гранаты Порвали гусеницу враз.

4

На русском поле снежном, чистом Плечо к плечу в смертельный миг Встал комсомолец с коммунистом И непартийный большевик. Гвардейцы! Братьев двадцать восемь! И с ними вместе верный друг, С гранатой руку он заносит — Клочков Василий, политрук. Он был в бою — в своей стихии… Нам — старший брат, врагу — гроза. «Он дие, дие, вечно дие», — Боец-украинец сказал, Что значит: вечно он в работе. В том слове правда горяча, Он Диевым не только в роте — В полку стал зваться в добрый час. И вот сейчас Василий Диев С бойцами примет смертный бой. Он с ними вместе, впереди их Перед грохочущей судьбой. «Ну что тут, танков два десятка, На брата меньше, чем один»,— Он говорил не для порядка, Он видел подвиг впереди. Хвала и честь политрукам, Ведущим армию к победе, В бою, в походе и в беседе Сердца бойцов открыты вам. Пускай цитаты на уме, Но правда, правда в самом главном — В живом примере, а пример, Живой пример — сей бой неравный!

5

Тяжелой башни поворот — И танк по снегу без дороги, Как разъяренный бык, идет, Тупой, железный, однорогий. Не побледнел пред ним боец — Лишь на висках набухли жилки, И — однорогому конец: С горючим падают бутылки. Прозрачным пламенем одет, Как бык с разрубленною шеей, Он издыхает, черный бред, Пред неприступною траншеей. На бронебойных пуль удар — Удары пушек, дым и стоны, Бутылок звон. И вновь пожар, И грохот танков ослепленных, И танки на дыбы встают И с хрипом кружатся на месте — Они от смерти не уйдут, Они закляты клятвой мести. Смотри, родная сторона, Как бьются братьев двадцать восемь! Смерть удивленно их уносит: Таких не видела она. И стих обуглится простой От раскаленной

этой мощи, Пред этой простотой святой, Что всяких сложных истин проще. И слабость моего стиха Не передаст того, что было. Но как бы песня ни глуха — Она великому служила! Часы идут. В крови снега. Гвардеец видит, умирая, Недвижный, мертвый танк врага И новый танк, что стал, пылая. Нет Добробабина уже, Убит Трофимов и Касаев,— Но бой кипит на рубеже, Гвардейский пыл не угасает. Упал Шемякин и Емцов, И видит, падая, Петренко: Среди железных мертвецов Дымятся новых танков стенки. Снарядный грохот стон глушит, И дым течет в снегах рекою — Уже четырнадцать машин Гвардейской сломаны рукою. И страшный новый гул один, Не схожий с гулом бьющей стали, Со снежных стелется равнин, Идет из самой дальней дали. И тихий голос в нем звучит: «Кто, как они, не может биться — Пусть тоже подвиги вершит, Которым можно подивиться». Героя миги сочтены, Но в сердце входит гул огромный: То руки верные страны В забоях рушат уголь скромный, То гул неисчислимых стад, То гул путины небывалой, То стали льется водопад В искусной кузнице Урала; Станиц казахских трактора Идут в поля с веселым гулом, Гудит высокая гора Трубой заводской над аулом. И слился мирный гул работ С непревзойденным гулом боя, Как перекличка двух высот, Перепоясанных грозою.

6

Глядит Клочков: конец когда же? И видит в дымном полусне, Как новых тридцать танков тяжко Идут, размалывая снег. И Бондаренко, что когда-то Клочкова Диевым назвал, Сказал ему сейчас, как брату, Смотря в усталые глаза: «Дай обниму тебя я, Диев! Одной рукой могу обнять, Другую пулей враг отметил». И политрук ему ответил, Сказал он: «Велика Россия, А некуда нам отступать, Там, позади, Москва!..» В окопе Все обнялись, как с братом брат,— В окопе снег, и кровь, и копоть, Соломы тлеющей накат. Шли тридцать танков, полны злобы, И видел новый низколобый Сожженных танков мертвый ряд. Он стал считать — со счета сбился, Он видел: этот ряд разбился О сталь невидимых преград. Тут нет ни надолб, ни ежей, Ни рвов, ни мин, ни пушек метких, И он в своей железной клетке Не видел одного — людей! Спеша в Москву на пир богатый, Навел он пушку, дал он газ, — И вновь гвардейские гранаты Порвали гусеницу враз. И видит немец низколобый: Встают из снега, как из гроба, Бойцы в дыму, в крови, в грязи, Глаза блистают, руки сжаты, Как будто бы на каждом латы Из сплава чудного горят. Летят последние гранаты, Огонь бутылочный скользит. Уже вечерняя заря Румянцем слабым поле метит, И в тихом сумеречном свете — Достойно так же, как и жил, — Кужебергенов Даниил, Гранат последнее сцепленье Последним взрывом разрядив, Идет на танк, дыша презреньем, Скрестивши руки на груди, Как будто хочет грузчик грозный Схватить быка за черный рог. С ним вместе гаснет день морозный, Склонясь у ночи на порог. …Нет Бондаренко, а Натаров Лежит в крови, упал Клочков… Пока всё поле в сизом дыме, Раскрой страницы книги старой И гвардию большевиков Сравни с гвардейцами иными. Увидишь синие каре Наполеоновской пехоты, Где офицеры в серебре, В медвежьих шапках гибнут роты. Ваграм с убийственным огнем, И Лейпциг — день железной лавы, И Ватерлоо в резне кровавой,— Вам не сравниться с этим днем Гвардейской русской нашей славы! Переверни еще листы — Увидишь Торрес-Ведрас ты, Красномундирные колонны И с пиренейской высоты Солдат бывалых Веллингтона. Нет, нет, они дрались не так — Чтоб до последнего, чтоб каждый С неотвратимой силой жаждал Врага в могилу взять с собой, Чтоб смерть играла им отбой! Ни Гинденбурга гренадер В болотной Фландрии воде, Ни люди Марны и Вердена,— Гвардейцы всех времен вселенной, Вы не сравнитесь никогда С советским богатырским парнем! И нашей гвардии звезда Всех ваших гвардий лучезарней. Ну где у вас такой окоп? И где такие двадцать восемь? Здесь танк, уткнувшийся в сугроб, У мертвецов пощады просит!

7

Стемнело в поле боевом, Лежит израненный Натаров, И Диев жадно дышит ртом, И шепчет он с последним жаром: «Брат, помираем… вспомнят нас Когда-нибудь… Поведай нашим, Коль будешь жив…» И звук погас, Как гаснет искра среди пашен. И умер Диев в поле том, В родном, широком, белоснежном, Где под ночной земли пластом Зерно сияло блеском нежным. Колосья летом зазвенят — Полей колхозная отрада. Спи, Диев! Все солдаты спят, Когда исполнили, что надо. Уж вьюга поле бороздит, Как будто ей в просторе тесно. Лежит Натаров, он не спит И всё же видит сон чудесный: Как будто с вьюгой он летит. И голосов полна та вьюга — То политрук с ним говорит, То слышит Даниила-друга. А вьюга кружит по стране, По городам, по селам вьется, И, как бывает лишь во сне, Он слышит голос полководца: «Натаров, доблестный стрелок, Сейчас лежишь ты, холодея, Но ты сражался так, как мог Сражаться истинный гвардеец!..» И плачет радостно Иван И снова с вьюгой дальше мчится. Он видит яркий Казахстан, Хребты, и степи, и станицы. Он слышит песню, молвит он: «Полна та песня славы гула, О ком она?» Он поражен: О нем поют уста Джамбула. Поют о двадцати восьми, Поют о доблести и долге, И песнь живет между людьми Над Сырдарьей, Курой, над Волгой. Он входит в Красную Москву. Еще не смог он удивиться — Как сон исчез, и наяву Над ним видны родные лица, Красноармейских шапок ряд, Бойцы с ним тихо говорят И перевязывают раны… А дальше: вьюги новый плен, Но эта вьюга белых стен, Простынь, халатов лазаретных. И шепчет он рассказ заветный О всех товарищах своих, О жизни их, о смерти их, О силе грозной их ударов… Сказал — задумался, затих… Так умер наш Иван Натаров!

8

Нет, героев не сбить на колени, Во весь рост они стали окрест, Чтоб остался в сердцах поколений Дубосекова темный разъезд, Поле снежное, снежные хлопья Среди грохота стен огневых, В одиноком промерзшем окопе Двадцать восемь гвардейцев родных! 20 марта 1942

500. НОЧЬ В СМОЛЬНОМ

Та ночь была осады ночь глухая, Простор во тьму зарыт. И только в Смольном свет, не потухая, Горел всю ночь, за маскировкой скрыт. Холодные, пустые коридоры, Да часовых шаги, Да карт штабных неторопливый шорох, А за стеной — тяжелый свист пурги. Последние часы перед рассветом, Когда усталость ломит синь висков, Когда под лампы беспощадным светом Чернеют жестко строки рапортов, Где смерть глядит из цифр, встающих круто, Пожаров дым восходит к небесам, И хочется тогда хоть на минуту Закрыть глаза, чтоб отдохнуть глазам. Но только он закрыл глаза, как ожил Весь Ленинград и весь прошел пред ним, На музыку ночной пурги положен, Окрашен глухо заревом ночным. Шли улицы с разбитыми домами, В сугробах до второго этажа, Тень баррикад и поседевший камень Ограды, где пробоина свежа. Шли площади, друг друга обгоняя, Заводы шли в своем бою ночном, Где, мертвого товарища сменяя, Вставал рабочий в цехе ледяном. Кровь на снегу… Людей суровых лица, Работающих в страшной тишине, Людей, чье сердце не устало биться, Хоть бьется уж с бессмертьем наравне; Шоферов небывалой в мире трассы, Подводников, ломавших мин капкан, Советского немыслимого аса, Что сквозь пургу шел ночью на таран, И снайпера, что там, в окопной стуже, Без промаха стрелял в сто первый раз, Что получил почетное оружье И только с жизнью он его отдаст. И в Смольном люди безо дня и ночи Ведут работу сутки напролет… Пурга, хрипя, не нам конец пророчит — Она врагу о гибели орет. Какое имя силе небывалой, Что перед ней бессилен этот ад И голода, и стужи, и металла, Летящего сейчас на Ленинград? С той осени, когда земля замкнулась Кольцом огня, чтоб город задушить, Когда душа под силой бед согнулась И распрямилась, гибель сокрушив,— Все знали — он одной лишь клятвой дышит: Враг не пройдет — обуглится в огне, Партийной чести нет на свете выше И воли большевистской нет сильней. Таких ночей пройдет еще немало, От них седеет волос на висках… …Он ехал поздно. Темная стояла Громада в ночи ледяных тисках. Над площадью пред ним неизмеримый Тот Зимний, тот, который в Октябре… И он не мог проехать просто мимо, И вышел из машины… В серебре Темнел дворец, что возвышался датой, С которой человечество ведет Свой новый счет, — в нем Ленинград вожатый, Шел нашей эры двадцать пятый год. И в памяти над площадью морозной Слова блистали, кровью сердца вспенены: «Пусть осенит вас победоносное Знамя великого Ленина!» …Вновь Смольный был тем кораблем, который Как флагман вел эскадру за собой, И Жданов шел по гулким коридорам, Хранившим чуткий фронтовой покой. Еще по снегу крались ночи тени, Едва дымилась зимняя заря, И он вошел в ту комнату, где Ленин Жил в первый год священный Октября. Здесь всё дышало строгой, мудрой силой, И даль времен в ночной вернулась мгле, Как будто только приняла Россия Декреты те о мире и земле. И ходоки с Урала, из Сибири, Закончивши беседу с Ильичем, Его слова в свои родные шири Несли в сердцах, где сила бьет ключом, И, увозя с собой заданий груду И выслушавши ленинский наказ, Как будто бы лишь час назад отсюда Уехал Киров к горцам на Кавказ. И, возвышаясь над горами тягот Тех первых дней, тяжелых, как гранит, Словами, что в основу жизни лягут, Об Октябре сам Ленин говорит. И ловят жадно — речь огнем ложится — Его слова, движение руки Красногвардейцы с пулковских позиций, Путиловцы, солдаты, моряки. Неутомимый, щедрый, добрый гений Судьбу вселенной здесь определил, Как верил он — стратег победы Ленин — В непобедимость большевистских сил. Отсюда всей земли ему просторы Открыты были — горному орлу, И видел он проникновенным взором Сквозь всей борьбы пороховую мглу. И, партией бессмертною хранимы, Прошли народы долгий, грозный путь, Сквозь беды все, сквозь всех сражений дымы, Чтоб коммунизма знамя развернуть. А сколько раз в конце бессонной ночи Он здесь стоял и думал у окна, Как Петроград подымется рабочий, Могучая подымется страна, Он говорил тогда о петроградцах: «Всех больше они тяготы несут, И всюду там, где нужно снова драться, Не унывают, в битвах не сдают. И, закаленные, находят снова силы, Они у нас передовой отряд И превосходный…» Так оно и было, Так рос, и креп, и вырос Ленинград! И если трудно нынче ленинградцам, Не легче было в Петрограде том Ломать врага, без устали сражаться Под знаменем, взметенным Октябрем. …Оконные раздвинуты портьеры, Восходит солнце. В комнате светло, А над Невой струится сумрак серый, В алмазах льда замерзшее стекло. И Смольный снова поднимает стены Навстречу бою, как и тот завод, Где кончены уже ночные смены И новый танк выходит из ворот. И Жданов видел в этот час рассвета, Как Ладогой идут грузовики, Водители, как в шубу, в лед одеты, Им от руля не оторвать руки, Как, всплесками мотора полыхая, Летит корабль — передний край бомбить, Как девочка строгает, задыхаясь, Лучину, чтобы печку растопить, Как тот солдат, кому вручал оружье, Нажал на спуск в сугробе ледяном — И сто второй лежит в кровавой луже, Упав на снег с растерянным лицом, Как пушкари, орудия громаду Нацелив, дот разносят на куски, Как новый день высокий Ленинграда, Геройский день творят большевики. Так просыпался новый день сраженья, Так просыпалась новая заря, Отметив сердца тайное движенье, Вставал день двадцать первый января… Всей правдой большевистскою владея, Мы в прах сотрем любой вторженье тьмы, На свете нет и не было сильнее Вот этой правды. Ею жили мы! 1949

501. МЫС

ДОНДРА

Вот оно — дыханье океана, Вот он сам над берегом навис, Бьет волна, взлетая пеной рваной, Самый дальний, самый южный мыс! И по черным валунам стекает Струйками прозрачного огня, Снежный блеск горит и не сгорает В гривах волн, бегущих на меня. Кроны пальм в неистовом наклоне, Шаг еще — и в небо полетят, Тьму веков волна шипит и стонет, На песке горячем шелестя. Предо мной, как в сновиденье странном, Волнами изгложены, черны, На песке лежат катамараны, Старые рыбацкие челны. Неизвестной северу породы, Но родной тропическим волнам, На таких ходили мореходы, Когда молод был еще Адам. Я смотрю на паруса и сети, Даль уходит в голубой туман, А вокруг коричневые дети В свой родной играют океан. Скатов волокут, и осьминогов, И медуз, и маленьких акул, В этом детстве, первобытно строгом, Вместо песен — океана гул. За рыбачьим за поселком малым Вместо сказок — джунгли залегли, Где слоны — как аспидные скалы, Где цветы — как дикий сон земли. Древних царств там призраки маячат, Там вихары, храмы, города, Зеленью замытые… Там скачут Обезьян крикливые стада. И сегодня на горе суровой Весь Цейлон — чудес земных гора, Как давно потерянный и снова Людям уж не возвращенный рай. Уж не лечь под пальмою беспечно, Погрузившись в сладостный покой, Жизнь сурова в джунглях человечьих, Так же как и в джунглях за рекой. Я пришел в горячий полдень душный На истертый каменный карниз, На мысу стоял я самом южном, Дондра называют этот мыс. Я стою на грани необычной, Шум земли — он отошел, погас, Слышу голос дали безграничной, Океана вольного рассказ. Тот рассказ в свою пустыню манит, Где ни птицы нет, ни корабля, Если плыть на юг, какая встанет Первая навстречу мне земля? — Будешь плыть сквозь бури и в тумане, Месяцами будешь плыть, пока Не зажжет полярное сиянье Черных бездн у льдов материка. А потом в шуршании зловещем Гор плавучих встанет в сизой мгле Берег Правды. Красный флаг заплещет Над поселком Мирным на скале. Вечный холод, вечное безмолвье, Как пустыни белой белый гнев,— Снег, что в пыль тончайшую размолот, Взмыт пургой и мчит осатанев. Точно дух земли обледенелой В диком горе воет не со зла — Той земли оплакивает тело, Что зеленой некогда была. Мчится он всё яростней, всё круче, Много дней в крутящей тьме пройдет, Прежде чем, неистовством измучен, Он в бессилье навзничь упадет. В тишине безжизненной, бесплодной, Вновь лежит бескровная страна, Вся тоской голодной и холодной, Точно судорогой, сведена. И над ней магнитной бури шквалы В молниях невидимых, огне Убивают радиосигналы В ледяной небесной глубине. Странные увидеть можно вещи Надо льдов прибрежной полосой: Айсберги, поднявшись в небо, блещут Призрака причудливой красой. По ночам полярные сиянья В черном небе водят хоровод, Краски, как живые изваянья,— Словно небо красками поет. Люди же в полярных одеяньях Здесь проходят, лыжами скользя, Темные глубины мирозданья По-хозяйски в книги занося. Дуя на озябнувшие руки, Входят в теплый, скромный свой чертог Смелые водители науки, Ледяных водители дорог, Летчики немыслимейшей трассы, И радисты сказочных широт, И для них, с полночным этим часом, Как и дома, отдых настает. С края света шлют до края света, С антарктидских ледовитых плит, К Северному полюсу приветы, Где на льдине станция стоит. Строгие на станции порядки, Те порядки Арктикой зовут, Там прочтут зимовщики в палатке, Как на Южном полюсе живут. И летит дорогою условной Их ответ в далекий южный дом: «Шлем привет. Сегодня мы в Верховный Выборы на льдине проведем!» …Марта день шестнадцатый сегодня, Океан сияет, как стекло, И глаза я к горизонту поднял — Дальней птицы вспыхнуло крыло. Ну конечно, нынче воскресенье… Я невольно вспомнил в этот час: В Антарктиде новый день весенний, День пришел и в Арктику сейчас. Пальмы веерами надо мною, И брамин, он худ, высок и прям, Над травой поросшею стеною Плачется, жалея мертвый храм. Кто ж его разрушил? Португальцы, Лет уже четыреста назад… И жреца слабеющие пальцы, Как веками, четками шуршат. Паруса над зыбью вод маячат, Полон день заботы и трудов, На мысу бьют палками рыбачки Волокно кокосовых плодов. Сеть плетут — она прочней нейлона, Не по тропам в пальмовом саду, Я иду уже не по Цейлону — Я страной Советскою иду. Мартовской землею сине-черной, По снегам, где лыжню провожу, С горцем я иду тропою горной, С лесорубом лесом прохожу. Я иду песками и торцами, Прохожу великою Москвой, Над Невой — заводами, дворцами, Антарктидой, Арктикой живой. Вижу облик родины красивой, Сильной, доброй, радостной, большой, Имена я вижу справедливых, Смелых, честных сердцем и душой. Имена строителей, героев, Партии большие имена, И людей обычного покроя, Чьи дела приветствует страна. Выбирает их в Совет Верховный Тот народ, какого нет мудрей, И народного доверья волны Выше волн построенных морей. В Ленинграде в бюллетене встанет Имя, многим ясное без слов,— Бригадир монтажников «Светланы», Ленинградка с невских берегов. В Арктике, на станции, на льдине, В Антарктиде, в Мирном, в этот день Рады Емельянцевой Галине, Что в полярный входит бюллетень. На Неве и в Арктике погожей, Антарктиды белой на краю, С ней мое соседит имя тоже, Я же у экватора стою… Я стою на мысе Дондра старом, И за мной вся жизнь стоит моя, Этот мыс не случай, не подарок, Должен был его увидеть я. И к нему пришла моя дорога, Как судьба он входит в этот стих, Я изведал в жизни слишком много, Слишком много — хватит на двоих. Испытанья щедро отпуская, Время щедро и на дней размах, Жажда жизни — как вода морская… Соль ее доныне на губах. И за право жить в эпохе славной Жизнью я своей не дорожил, И о том, что было в жизни главным, Я, как мог, стихами говорил. Видел я в пути своем такое, Что не дай вам бог и увидать, Я не знал, что значит жить в покое, От дорог далеких отдыхать. Некогда в Октябрьский вечер, в ветер Начат революции поход, Хорошо с ней странствовать на свете, С ней дышать и с ней идти вперед! И со мной пришли на этот остров ныне, Все пришли, пославшие меня: Люди поля, города, пустыни, Дела мира близкая родня. Дело мира нас соединило И меня послало на Цейлон. Над планетой атомная сила Взрывами слепила небосклон. Знали все, что дальше это значит! Кто тогда, шагая по гробам, Гибель человечества оплачет, Как брамин, оплакивавший храм? Саван смерти атомной не ляжет, По земле из края в край скользя, Все народы бодрствуют на страже, Есть у мира сильные друзья! Март стоял. Теплей светило солнце. В Азии шафрановую даль Вез я мира премию цейлонцу, Золотую с Лениным медаль. И у сына древнего Цейлона Заблестели тихие глаза, Когда он, поднявшись словно с трона, Ту медаль народу показал. И лицо у каждого светилось, Хлопали, смотрели не дыша, Точно вдруг, сияя, приоткрылась Азии неведомой душа! …Мир огромный, в думы погруженный, Красноземный, бледно-голубой, Вечный гул он слышит волн взмятенных, Вечный шорох джунглей над собой. В темных чащах звери колобродят, Птицы не поют — свистят, кричат, Буйволы в воде зеленой бродят, Розовые лотосы едят. Бабочки в пятнистых тенях тают, И стоит задумавшийся слон. Утки из Сибири прилетают Каждый год погреться на Цейлон. Стоит крикнуть в этой знойной шири, И услышу я издалека Вместе с криком уток из Сибири Шумный вздох — то трактор ЧЗК. Он пришел расчистить эти чащи, Он идет, вздыхая и ворча, Он идет — помощник настоящий Тех, что рубят прошлое сплеча. Знаю, что коричневые дети Вырастут и жизни океан, Самый лучший океан на свете, Будет им во всем величье дан. И я знаю также — поздно ль, рано ль — В дружбы честь, могу вообразить, Что гигантские катамараны Будут нашу Волгу бороздить… …Нынче вечер поздний над Москвою, Тень сосны, как синева кулис. Мыс возник за этой синевою — Дондра называют этот мыс. Солнце там заходит в океане, В небе дождь струится золотой, В теплом, легком, призрачном тумане Ночь идет, вдыхая трав настой. Уж гремят зеленые лягушки, Гимном ночи потрясая лес, Им цикады вторят на опушке, Славят ночь, как чудо из чудес. Где уснули хижины рыбачьи, Спит в песке катамаранов ряд, Ртутным блеском пену обозначив, Волны потемневшие кипят. Точно ветер раздувает пламя, Искрами не снившейся красы — Светляки несчетными рядами Над алмазной россыпью росы. И луна выходит из тумана, В океане ртутный блеск дрожит, Где-то там, у лунного вулкана, Вымпел наш с гербом страны лежит. В Антарктиде воет вихорь вьюжный, В Арктике трещит тяжелый лед, Спутник наш — вокруг Земли он кружит Счет кругам невиданным ведет. И планета — можно ей гордиться, Человек советский сделал сам, — В глубине безумной мира мчится К новым солнцам, к новым небесам. Сосны — пальмы! Правда, вы похожи, Ваши кроны с пальмами сродни, И гудят, как раковины, тоже, Засыпают тоже, как они. Спите, сосны! В нашей роще стройной Ночь стоит и смотрит сверху вниз, Спи же, Дондра, засыпай спокойно, Самый дальний, самый южный мыс! Сентябрь — декабрь 1959

ПЕРЕВОДЫ

С УКРАИНСКОГО

Тарас Шевченко

502. «Коль умру — похороните…»

Коль умру — похороните Вы меня в могиле На кургане, над простором Украины милой, Чтоб поля необозримы, Чтобы Днепр и кручи Было видно, было слышно, Как ревет ревучий. Как помчит он с Украины Прямо в сине море Кровь всех ворогов — тогда я И поля и горы — Всё покину, в небо ринусь — К божьему порогу Помолиться. А до тех пор Я не знаю бога. Схоронив меня, вставайте, Цепи разорвите И злодейской, вражьей кровью Волю окропите. И меня в семье великой, В семье вольной, новой, Не забудьте, помяните Добрым, тихим словом. <1939>

С ГРУЗИНСКОГО

Александр Абашели

503. КНИГА ВАЖА ПШАВЕЛА

Стихи Важа держу в руке, В них сотни голосов — В них горы Грузии встают Над зеленью лесов, Олень ревущий рвет листву Ударами рогов. Я в строки пристально гляжу — Каким огнем горят! В них столько тигров и охот, В них соколы парят И сколько витязей, борясь, Добро и зло творят. Внимаю песням я Важа, Всегда их молод звук, В шуршанье песенных листов Спешу пройти их круг, Из тихих шелестов страниц Орлы взлетают вдруг. Струится свет такой от строк, то видно всё насквозь; Звенит скрещенных шашек сталь — То пламя, яркое до слез. Рукою я прикрыл глаза, Чтоб не ослепнуть в блеске гроз! <1949>

Григол Абашидзе

504. ВЕЧНО В ДОСПЕХАХ

От жадности татар изнемогая И под ярмом персидским исступлен, Он даже спал, кольчуги не снимая, И за столом — в стальной рубашке он. Сто раз по нем турецкого аскера Меч ударял, и на челе рубцы — Свидетели, какой тяжелой мерой, Победу взяв, он воздвигал дворцы. И, возвращаясь после жаркой сечи, Лишь холодом кольчуги освежен, Весь начеку, вобрав, как ястреб, плечи, Ждал: всюду враг в засаде затаен. Пахал ли он, у лоз менял тростины, Работал ли иль пировал, когда Справлял обычай милый и старинный, — Свой щит и меч с собой носил всегда. Язык и веру многие сменили, Лишь он один всей верностью крылат, Он строил храм — в кольчуге плечи были, Писал о тигре книгу в блеске лат. От жадности татар изнемогая И под ярмом персидским исступлен, Он даже спал, кольчуги не снимая, И за столом — в стальной рубашке он. <1949>