Стихотворения

Зилов Лев Николаевич

Часть пятая

Что это, друг? Иль злая жизнь не даром,

Та жизнь — увы! — что в нас тогда текла,

Та злая жизнь, с ее мятежным жаром,

Через порог заветный перешла?

Ф. Тютчев.

Глава первая

I.

Любовник давний твой, я неизменно верен Тебе, холодная, осенняя Москва! Из вдумчивой глуши, гдe день мой равномерен, Где дремлет радостно усталая душа, Гдe родственников нет, гдe нет друзей, где мирно Творится

жизнь моя, с природой заодно, Где в шуме хвой поет мне голос клирный О жизни чащ и внятно и темно — Из вдумчивой глуши, как гном, обросший мохом, Влекусь к тебe, прощаясь тайным вздохом С моими ставнями — каймой зеленых гор — И на сердце лежит зимы грядущей сор.

II.

Как горько видеть вновь знакомые селенья И замечать порядок их иной! Еще недавно столько утешенья В весенний путь они вплетали мой, И вот — уходят там же все и те же, Все с той же церковкой и тем же ветряком, И так же виснут голубые мрежи Над тихим, в озеро упавшим, сосняком, И так же говоришь: — здорово — и - прощайте — , И так же звонко вслед кричит: «Эй, покупайте! „В Торбееве моих пельменей нет!“ Бабища ражая, набравши в рот монет.»

III.

Поет о Божьем человеке Алексее Под па-д-эспань гармоники слепец; Корявые морщинистые шеи И наклонившийся к распутью голубец… И с горькой грустью смотришь на приметы Печально-строгой осени: стоят Скирдами темными густые нивы лета, И аромат их тягостен, как яд;- Дымятся низкие, суровые овины, И вылежены, выбиты лощины, И корневища вывернули пни, Как злобные лесные пауки.

IV.

И все ж люблю тебя, твой грохот тяжкий, Твоих угрюмых, озабоченных людей. Что ж, как и мнe, и им ты не даешь поблажки, Запутав каждого звеном своих цепей. Люблю простор и блеск знакомых магазинов И толкотню, всегда насупленных, пивных И солнечных кофеен; всюду спины - Воротники пальто с фамильями портных… …Ко мне на строчки села бабочка ночная, Такая неподвижная — макая В чернила букв и ножки и усы, Задумалась и… что ей до Москвы?

V.

Какие эти бабочки ночные, Бог их прости, чудные! Днем кора Их стережет, проснутся и, седые Лунатики, летят незримо… На Петра Похожи моего… Огня, огня им надо! И упадут на стол и смутно на столе Сидят и думают… Не вынести их взгляда, Так холоден и жуток он во мгле… Как будто непосильная задача Их всех томит — в воскрыльях крылья пряча, Вцепившись судорожно в ткань скатерти, сидят… Забыта ночь, а свет не понят, не объят!

VI.

И

им лететь, им жить уже не надо — Понять, понять и без конца смотреть, Как будто для того сошла для них прохлада, И ночь сошла… Понять и — умереть! Но вот опомнились, иль поняли, и бьются В огонь свечи и в стекла ламп, и вот — Лежат убитые… А тени ночи вьются, И время их без них к заре течет. Пусть так, но поняли; пусть так, но жили, жили Не так, как ночь хотела, как решили За них определенные часы, Хранящие до солнца тайну мглы!

VII.

Дома с квартирами — шкатулки несессеров - Живут бок-о-бок и не знают, кто и что… На окнах средних этажей портьеры, На верхних — сторы, нижних — кое-что; В подъездах карточки визитные, на досках Графленых темные фамилии жильцов, Галоши с буквами на вытиралках жестких, Да письма на столe с десятком адресов; По лестнице с окошками-тенями Смех, беготня детей и гаммы за дверями, Да чей-то окрик на прислугу: «Ты опять Пересинила — все перестирать!»

VIII.

Квартирную хозяйку Агриппиной, Как тетку, звали. Старая была, Казалось — дунешь, и рассыпится… Ундиной Она, как скаред, в ванной комнатe жила. Очки носила, хоть была глазами Остра… Туфлями шаркая, в чаду Маячила на кухне и, плевками Отхаркиваясь, шлепала в углу. Варила на огромной керосинке Обеды для жильцов и к ножкам и грудинке Умела делать соус митральёз, А в праздники и кашу бордапёс.

IX.

В угрюмой комнате с продавленным диваном И с шифоньеркою, ходящей ходуном, С гармоникой под окнами, с цыганом В сусальной рамке, с ломберным столом, Залитым сплошь чернилами — Петр с Кадей Неслышно жили. Неуют, тоска Нависли в комнате. В тяжелом, мертвом взгляде Брандмауера из темного окна Жил соглядатай, злобный и бесстрастный, Развязку торопил нетерпеливо-властный, И ночью в каменной решетке, как зрачки, Горели тусклые, багровые огни.

X.

Петр переводами в журнал перебивался, В газете помещал грошевые статьи, Уныло по редакциям шатался И задыхался там в двойной пыли — В пыли политиков и предержащей власти. Серьезные дебаты главарей И споры молодежи разной масти Все делались несносней и скучней. Казалась странной их ортодоксальность, Знакомый маринад сквозил сквозь их банальность… Пророки-старики, Кропоткин и Толстой, Одни влекли глубокой простотой…