Стихотворения

Павлова Вера Анатольевна

* * *

Не так подробно, Господи! BLASONS Вдруг, не стерпев счастливой муки, Лелея наш святой союз, Я сам себе целую руки, Сам на себя не нагляжусь. Ходасевич. К Психее Психея же в ответ: — Земное, Что о небесном знаешь ты? Ходасевич. Искушение O corps qui fait par sa grande vertu Sentir un bien que j`ai cele… Anonim. Les blasons anatomiquis du corps feminim. Павлову Les yeux Мое лицо носит печать хорошей породы, хотя ничего хорошего нет у этой породы: сибирские священники, вологодские алкоголики, украинские евреи сонно аукаются в венах моих и артериях. Отсюда — разрез глаз, надрез глаз, порез скуластой скулы — а кто из нас не татарин? Зато мой профиль правилен и антикварен. Дабы начать поэму по возможности скромненько, даю мои глаза глазами моих любовников: "Они, как полная луна, лишают сна" — А.Р., отвергнутый кавалер, всем кавалерам пример: если девушке восемнадцать, с ней следует целоваться. "У тебя глаза красивые, как у меня" — М.П., так меня этим фраппе, что сегодня я тоже П. "Как у меня" — это: "полные огня", "горящие", "говорящие", "молчащие", "аще беззаконие

назреши, Господи, Господи, кто постоит?" La bouche Я постою, но, скромная, опускаю ресницы (разумеется, длинные, тенистые) на щеки, с обратной стороны которых — мышца смеха, тренированная много лучше, чем мышца хлеба, не хуже, чем мышца, смарщивающая брови (См. "Анатомию для художников", автора не помню). Далее — рот, который много на себя берет, который сегодня целует, а завтра — воспоет, послезавтра же — с новой силой: "Глас той же, Господи, помилуй!" И продольной флейтой тянется шея, почти отрываясь от тела… И чешутся пальцы мужские — дотянуться, коснуться, сомкнуться на трепетной вые. Le con de la pucelle Я родилась голой. И эта нагота была наготой почки, наготой листа кроваво-зеленого в день четвертый мая, в ночной глубине. Я впервые себя вспоминаю голой — у ног подметающих небо елей, наготой змеи, в траве мелькающей еле. Колесом под откос и — река. Нагота — рыбья. Крупным планом — рука с комариной, крапивной сыпью — панибратство природы. В руке стрекозиная личинка — надрываю ее, достаю осторожно начинку, расправляю мятую стрекозку… О повитуха пятилетняя!.. Певчих кузнечиков пасла по слуху, целовала в губы лягушек, вкусных, родниковых… Пятнадцатым летом нагота превратилась в оковы. Le corps Что мне терять на земле, кроме этого тела? И — уже теряю. Тело уже поредело. Но оно и сейчас — у меня ведь судьба не дура! — удача всевышнего мастера обнаженной натуры. 165 — высота, она же длина, если лежа. 53 — не ноша носящему на руках, подста — вляющему колени — не давление. Время измерения тоже следует учесть: 26 умнице моей — ибо тело мое не среднего рода — красавице моей, послушной, чуткой… Подружка! Кто научил тебя вовремя поднимать ножки и, кончая, кричать, окликать отлетающую душу? Никто не учил. Природа. Природа, меня наделившая тонким запястьем, чтобы сошлись на нем намертво мужские пальцы, природа, меня наделившая телом компактным и белым, чтобы стелиться ему по земле под тяжелым телом мужчины, которого пишет влюбленная память в сновиденьи, натура которого дышит под боком, в сновиденьи, либретто которого вместе распели… Вокализ андрогина и взбитые сливки постели. La larme А когда начали прорастать груди, в меня влюбился двоечник Рудик, который с усердием более чем странным переписал для меня письмо Татьяны почти до середины, почти без ошибок, и целый час простоял на отшибе двора, под окном моим, с петлей на шее… Груди прорастали. Двоечники становились смелее, и самый смелый из них без лишних вопросов притащил меня за косу в ЗАГС, как сидорову козу… Андрей Первозванный Бога о нас молил хуже и реже, чем ты, Архистратиже Михаил. Оказалось: цельность — она не от слова "целка". Медовое Черное море показалось мелким. Оказалось: заврались слова, пересохли надежды. Восемнадцатым летом нагота стала формой одежды. Форма одежды — парадная: фигурка голодная, ладная, кожица — импортный шелк. Мимо никто не прошел. Le coeur Искала душу. Вертела сердце в руках. Раздвигала ребра. Душу нашла — в мозгах. Искала Бога. Вертела сердце в руках. Раздвигала ребра. Бога нашла — в мозгах. Искала тебя. Вертела и раздвигала. И ничего не нашла. Нигде. Ничего. La voix Ничего, кроме голоса, который — тело души. Он живет между ребер, из этой ветвистой глуши вырываясь под купол нёба, черепа, неба, минуя мышцу смеха и мышцу хлеба, сокращая мышцу неба… Высокие ноты мне даются лучше, чем низкие ноты работы подневольной, забот о забытом, любви сквозь зевоту. Потому я пою и люблю во второй октаве — мне вторую октаву кузнечики певчие ставили, педагог по вокалу возился со средним регистром — не стоит, и звучок ниже среднего, благо, что чисто, потому что мне слух развивали летучие мыши — через тысячу стен телефонный звонок услышу, через тыщу сугробов — шаги. Что касается духа — ничего, кроме голоса. И ничего, кроме слуха. А когда обломилось все то, что подвластно обломам, — нагота стала домом родным. Единственным домом. Кто-кто в теремочке живет? Кто-кто в невысоком живет? Живет в теремочке эмбрион. Тебе он прислал поклон. Le ventre Единственной клеткой, единственной буковкой Е, ее червячком-головастиком, пущенным в плаванье единственной ночью в холщовом алькове, в томле — нье ты началась. Первый месяц в единственной гавани ты тихо сидела. Личинка, почти без лица. Вторая луна, продолжая утробное таинство, прибавила буковку Л, что сложила отца и маму под то одеяло, поставив знак равенства. И третья луна повернулась к планете анфас. И скрыли ее облака, токсикозом гонимы. На лике личинки прорезался маленький глаз и рядом другой, и красивое И между ними. Затем — полнолунье четвертое. Литерой З забилось сердечко на дне акушеркиной трубки. И папа поставил в известность подруг и друзей. И мама оставила моду на узкие юбки. Под пятой луной — вокализ на слова "Ааа". Утроба колдует, глухая к советам досужим, в утробе — ЕЛИЗА. "Элиза! Конечно, она! — вскричал ультразвук, — в головном прилеганьи к тому же!" И дальше пошло как по маслу — и В вам, и Е, и ручки, и ножки, и много локтей и коленок, которые били ключом, да не по голове, и землетряслись перекрытия маминых стенок. Осталось нам ТА, пара месяцев, отпуск-декрет, последние приготовления — ногти, ресницы — и из тьмы появилась на свет, и Елизавета из тьмы появилась на свет!.. А мне оставалось одно — родив, возродиться. Le sain О эрогенная зона, закрытая для критики бюстгальтером (обхват — 72, полнота третья), собой закрывающая амбразуру твоего

одиночества, о чудо барочного выпукло-плавного зодчества, живая картинка дыханья и сбоев в дыхании, когда ты играешь со мною в одно касание, o sain, o mamelle, o tetin… Дышу пока, душа не забудет пришествия молока. Молоко приходит из-под мышек, вламываясь, будто в дверь ногой, и, напуганная, грудь не дышит, и танцуют плечи слово "ой". Темен путь молочных рек грунтовых. О иконописная тоска — половодье возле сердца!.. Снова вытолкнута пробочка соска. L`esprit Линия судьбы моей — линия от пупка и ниже сангиной прочерченная создателем моим, чтобы не ошибиться в симметрии соцветий-яичников и других элементов премудрой моей утробы. Проследив ее вниз по лобку, доберешься до центра вещества моего… Погоди, я теряю дар речи… Указаниям центра не смеет округа перечить и ложится покорным пейзажем… Умелый топограф, эту местность своею рукою не раз рисовавший, в этих дебрях своей головою не раз рисковавший, ты опять заблудишься, голову опять потеряешь на груди моей левой, той, что хирург отметил некрасивым, похожим на кляксу мементо мори. На волнах моего дыханья — и помни море! — укачаю радость твою, моя радость, и к стене отвернусь, и твою отпущу руку, репетируя полночь иную, иную разлуку. Смерть, погибель, кончина… Но меня не обманешь родом, я знаю: смерть — мужчина, щеголь рыжебородый, надушенный, статный, еле заметно кривящий губы… И так он меня полюбит, что больше не встану с постели.

* * *

Начальник хора, кто начальник твой? Начальник тишины, глухой молчальник, глухонемой о нас о всех печальник, певец без слов, поскольку пенье — вой, поскольку отвечаем головой за песенку, что выдохнуло тело, а песенка подернется травой. А тишине ни дела, ни предела.

* * *

Вскипают и клубятся фрески на стенках мыльных пузырей: фигуры, чьи движенья резки, как у кентавров и царей, и лики, чьи наклоны плавны, как у кормилиц и святых, и назревает кто-то главный вверху, под куполом, но — пххх!

* * *

Надувала матрас Консервировала выдохи Ни один не пропал даром — матрас надувался голова кружилась в голове кружилось: всякое дыхание да хвалит… При чем тут это? Тут при чем: стихи, песни, мыльные пузыри, может быть, поцелуи и прочая авлетика Надула, перевела дух Или, Господи, каждый мой вдох — твой выдох?

* * *

Любовь — строительница мира. Бог — архитектор и прораб. О арка, о рабами Рима срабо… О сталинский масштаб, о бешеный объем работы!.. Таская нежность на плечах, для ангелов мы строим соты. Строенье высится в лучах.

* * *

В хор, на хоры, в хоровод хорала, гладить гласом нимбов чешую, забывать, что для спасенья мало, что "Тебе поём" Тебе пою. Путь нетруден — не проси награды, путь недолог, как от до до ля, от вина — обратно к винограду, от креста — до лунного ноля.

* * *

Если поверишь, что хвала тебе — она перестанет быть тебе. Если поверишь, что хула тебе — она перестанет быть тебе. Мольба — не тебе, пальба — не тебе и не тебе петь "Тебе, Господи". А тебе — девиз на гербе: "Не тебе, не тебе, не тебе, не тебе".

* * *

Кому-то в беде посылают ангелов Мне посылают людей То ли на всех не хватает ангелов То ли хватает людей То ли посланных мне ангелов принимаю впотьмах за людей То ли в людях вижу ангелов и не вижу людей

* * *

Что бы ты ни сделал, ты ничего не сделал. Что бы ты ни сделал, ты ничего не сделал. Что бы ты ни сделал, ты ничего не сделал. Что бы ты ни сделал, ты ничего не сделал.

* * *

Хождение по водам замерзшим на коньках Моление о чаше с бутылкою в руках. Откуда взяться чаше? Давайте из горла. Каток на Патриарших. Жизнь, как коньки, мала.

* * *

Сдавлено: о май гад! чтоб не трепать всуе Его настоящее имя.

* * *

Поверхность — черточка дроби. Сугробы ваяют надгробья по образу и подобью безобразного бесподобья. Мой ангел с моим бесом во облацех спят валетом. Я знаю, ты начал с леса, ты мир сотворял летом, зимой бы не захотелось…

* * *

Отогревая Бога на груди, согретая за пазухой у Бога, иду своей дорогой. О, иди своей дорогою, моя дорога! Пути не зная, не собьюсь с пути. Себя не зная, знаю слишком много о том, что ожидает на пути, о том, кто поджидает у порога.

* * *

Не хочу кирпича с крыши — Я хочу умирать долго. Я хочу умирать, наблюдая, как тело, капля по капле, выделяет уставшую жизнь. Пропустить ее сквозь себя, как сквозь мелкое-мелкое сито, и — не скоро — вздохнуть с облегченьем, не увидев на дне ничего.

* * *

Я думаю, что он придет зимой. Из нестерпимой белизны дороги возникнет точка, черная до слез, и будет долго-долго приближаться, с отсутствием приход соизмеряя, и будет долго оставаться точкой — соринка? Резь в глазах? И будет снег, и ничего не будет, кроме снега, и долго-долго ничего не будет, и он раздвинет снежную завесу и обретет размеры и трехмерность, и будет приближаться — ближе, ближе… Все. Ближе некуда. А он идет, идет, уже безмерный

* * *

Растущий к свету дорастет до тьмы. Тянущий я дотянется до мы и скажет: мы ебали эту тьму. И я его тогда в мужья возьму.

* * *

Не могу на тебя смотреть, когда ты ешь. Не могу на тебя смотреть, когда ты молишься, Не могу, когда вынимаешь ногу из брюк. Не могу, когда целуешь меня и берешь. Не могу на тебя смотреть, когда ты спишь. Не могу на тебя смотреть, когда тебя нет. Не могу дождаться, когда же ты снова придешь и, помолившись, сядешь за стол есть.