Стихотворения

Кузмин Михаил Алексеевич

<1896–1897>

Апулей^*

Бледное солнце осеннего вечера; Грядки левкоев в саду затворенном; Слышатся флейты в дому, озаренном Солнцем осенним бледного вечера; Первые звезды мерцают над городом; Песни матросов на улицах темных, Двери гостиниц полуотворенных; Звезды горят над темнеющим городом. Тихо проходят в толпе незаметные Божьи пророки высот потаенных; Юноши ждут у дверей отворенных, Чтобы пришли толпе не заметные. Пестрый рассказ глубины опьяняющей, Нежная смерть среди роз отцветающих, Ты —

мистагог всех богов единящий, Смерть Антиноя от грусти томящей, Ты и познание, ты и сомнение, Вечно враждующих ты примирение, Нежность улыбки и плач погребальный, Свежее утро и вечер печальный.

1902

Тринадцать сонетов^*

Посвящается А. Б<ехли>

«Меня влекут чудесные сказанья…»

(Вступительный)

Меня влекут чудесные сказанья, Народный шум на старых площадях, Ряд кораблей на дремлющих морях И блеск парчи в изгибах одеянья. Неясные и странные желанья… Учитель сгорбленный, весь в сединах, И рядом — отрок с тайною в глазах… В тени соборов дремлют изваянья… В каналах узких отблески огней, Звук лютни, пенье, смех под черной маской, Стук шпаг, повсюду кровь… свет фонарей… Ряд дам, мечтающих над старой сказкой… Глаза глядят внимательно и нежно, А сердце бьется смутно и мятежно.

«Открыто царское письмо нельзя прочесть…»

Открыто царское письмо нельзя прочесть, Но лишь поднесть его к свече горящей — Увидишь ясно из бумаги спящей Ряд слов, несущих царственную весть. Бывает нужно правду с ложью сплесть, Пустые речи с истиной гласящей, Чтобы не мог слуга неподходящий Те думы царские врагу донесть. Моя душа есть царское письмо, Закрыто всем, незначаще иль лживо. Лишь тот прочтет, кому прочесть дано, Кому гонец приносит бережливо. От пламени любви печати тают И знаки роковые выступают.

«В густом лесу мы дождь пережидали…»

В густом лесу мы дождь пережидали, По колеям бежали ручейки, Был слышен шум вздымавшейся реки, Но солнце виделось уж в ясной дали. Под толстым дубом мы вдвоем стояли, Широким рукавом твоей руки Я чуть касался — большей нет тоски Для сердца, чуткого к такой печали. К одной коре щекой мы прижимались, Но ствол меж нами был (ревнивый страж). Минуты те не долго продолжались, Но сердце потерял я вмиг тогда ж И понял, что с тобой я неразделен, А солнце так блестит, а лес так зелен!

«Запел петух, таинственный предвестник…»

Запел петух, таинственный предвестник, Сторожкий пес залаял на луну — Я все читал, не отходя ко сну, Но все не приходил желанный вестник… Лишь ты, печаль, испытанный наперсник, Тихонько подошла к тому окну, Где я сидел. Тебя ль я ждал одну, Пустынной ночи сумрачный наместник? Но ты, печаль, мне радость принесла, Знакомый образ вдруг очам явила И бледным светом сердце мне зажгла, И одиночество мне стало мило — Зеленоватые глаза с открытым взглядом Мозжечек каждый мне налили ядом…

«В

романе старом мы с тобой читали…»

В романе старом мы с тобой читали (Зовется он «Озерный Ланселот»), Что есть страна под ровной гладью вод, Которой люди даже не видали. Лишь старики от прадедов слыхали, Что там живет особый, свой народ, Что там есть стены, башни, ряд ворот, Крутые горы, гаснущие дали… Печали сердца, тающая сладость Так крепко скрыты от людских очей, Что им не видны ни печаль, ни радость, Ни пламень трепетной души моей — И кажется спокойной моря гладь Там, где пучин должно бы избегать.

«Есть зверь норок, живет он в глуби моря…»

Есть зверь норок, живет он в глуби моря, Он мал, невидим, но когда плывет Корабль по морю — зверь ко дну прильнет И не пускает дальше, с ветром споря. Для мореходцев большего нет горя, Как потерять богатство и почет, А сердце мне любовь теперь гнетет И крепко держит, старой басне вторя. Свободный дух полет свой задержал, Упали смирно сложенные крылья, Лишь только взор твой на меня упал Без всякого страданья и усилья. Твой светлый взгляд, волнующий и ясный, Есть тот норок незримый, но всевластный.

«В Кремоне скрипку некогда разбили…»

В Кремоне скрипку некогда разбили И склеили; бездушный, тусклый звук Преобразился в нежный, полный вдруг, И струны, как уста, заговорили. Любовь и скорбь в тех звуках слышны были, Рожденных опытностью властных рук, Мечты, и страсть, и трепетный испуг В сердцах завороженных пробудили. Моя душа была тиха, спокойна, Счастлива счастьем мертвым и глухим. Теперь она мятется, беспокойна, И стынет ум, огнем любви палим. Воскресшая, она звенит, трепещет, И скорбь безумная в ней дико блещет.

«С прогулки поздней вместе возвращаясь…»

С прогулки поздней вместе возвращаясь, Мы на гору взошли; пред нами был Тот городок, что стал мне нежно мил, Где счастлив я так был, с тобой встречаясь. И, неохотно с лесом расставаясь, Когда уж вечер тихо подступил (Тот теплый вечер — дорог и уныл), Мы стали оба, медленно прощаясь. И ноги как в колодках тяжелели, Идя различною с тобой тропой, И все в уме слова твои звенели, Я как скупец их уносил с собой, Чтоб каждый слог незначащей той речи Меня питал до новой дальней встречи.

«Пусть месяц молодой мне слева светит…»

Пусть месяц молодой мне слева светит, Пускай цветок последним лепестком Мне «нет» твердит на языке немом — Я знаю, что твой взор меня приметит. Колдунья мне так ясно не ответит Своими чарами и волшебством, Когда спрошу о счастьи я своем, И звуков счастья слепо не заметит. Пусть «чет иль нечет» мне сулит несчастье, Пусть смутный сон грозит бедою злой, Пусть, загадавши ведро иль ненастье, Обманут встану хитрою судьбой. — Пусть все про нелюбовь твердит всегда — Твоя улыбка говорит мне «да».