Столичный доктор. Том VII
Шрифт:
На станции Байкал, где наш состав должны были разобрать и погрузить на паром, царил абсолютный бардак. Началась с того, что нас загнали в какой-то дальний тупик. Я подождал почти час, но начальник станции нас своим появлением решил не баловать. Тройер пошел на разведку, и выяснил, что начальник станции болен, его зам куда-то уехал, а дежурный по станции занят возникшими при отправке парома сложностями. Просит прощения, и как только освободится, займется нами.
Ждем еще час. Официального злого умысла нет, но, как говорится, по форме — уважение, по сути — издевательство. Бывает. Даже царские поезда
Когда дежурный наконец появился, он выглядел так, будто его сейчас сдует с перрона — бледный, с трясущимися руками. Усталость, а не страх. Оказалось, половина персонала станции слегла с инфлюэнцей, и люди работают сутками. Новых больных нет, но выздоровели еще не все.
— Паромы ходят, но с задержками, — усталым голосом объяснил дежурный. — Ледовая обстановка сложная. Каждый рейс может стать последним.
Интересно, он сам хоть понимает, как успокаивает?
Из доклада дежурного я узнал, что для парома используют пароход-ледокол с оригинальным названием «Байкал», новенький, девяносто девятого года постройки, изготовленный на верфях Ньюкасла. Вместимость одного рейса — две с половиной сотни пассажиров и шесть вагонов. Время в пути — от четырех до шести часов, длина маршрута — шестьдесят четыре километра.
— За сколько вы сможете переправить наш состав? — спросил я, когда мне надоело выслушивать технические данные.
— Даст Бог, и за сутки справимся, — ответил дежурный. — А ежели лед станет, то и дольше выйти может.
Не иначе как тайный буддист, спокойный как удав.
— Командуйте, — кивнул я. — Надеюсь на ваш профессионализм.
А что я мог еще сказать? Повлиять на байкальский лед не имею возможности, а укрепить оный до той степени, когда вагоны по льду смогут перетащить, тоже не в силах. Остается только ждать.
Первым рейсом отправили штабной вагон, охрану и мою передвижную резиденцию. На борту парома, стоя у поручня, я хотел было полюбоваться Байкалом, но быстро разочаровался. Ветер, хлеставший по лицу, был едва ли не сильнее, чем на Симплоне, и в глаза тут же полетела колючая снежная крупа.
Я плюнул и вернулся в вагон.
…И бессовестно уснул, проспав до выгрузки на станции Мысовой. Хотя что бы я там увидел кроме льда и снега? Вряд ли здесь они какие-то уникальные.
Уже на твердой земле я собрался выйти из вагона, но буквально через секунду изменил свое решение. Почему-то мне не понравился ветер, швыряющий в лицо порции снега.
— Тройер, вы где? — позвал я, вернувшись назад.
— Слушаю, ваше сиятельство! — выглянул из своего купе мой заместитель.
— Пошлите кого-нибудь узнать, когда ожидать следующий рейс
Минут через двадцать выяснилось, что знает это только господь бог — именно он отвечает за внезапно испортившуюся ледовую обстановку. А это значит, что вполне возможно встречать Рождество нам придется тут, на станции Мысовой. Единственная радость, что есть телеграф — получится не только сообщить всем заинтересованным, где и как я, но и поздравить с праздниками.
Глава 12
КІЕВЪ, 27 декабря 1903 г. Попытка японцевъ завязать съ русскими сахарозаводчиками непосредственныя сношенія по сбыту русскаго сахара въ Японію усп?ха не им?ла. Германскимъ экспортнымъ фирмамъ удалось, однако, ввезти
ШАНХАЙ. Гоненія на китайскихъ либераловъ продолжаются. Кантонскій вице-король потребовалъ выдачи четырехъ студентовъ, укрывшихся въ американской миссіи, об?щая при этомъ, что студенты не будутъ обезглавлены, а только посажены въ тюрьму. Американцы выдать студентовъ отказались, заявляя, что китайская тюрьма страшн?е смерти.
Под утро я проснулся от холода. В купе было не просто зябко — ледяной воздух пробрался под одеяло, и даже халат, накинутый на плечи, не спасал. Выйдя в коридор, я быстро нашел источник проблемы: кто-то из альтернативно одарённых личностей открыл фрамугу, выпустив тепло наружу. И выстудил весь вагон. Который и так нельзя сказать, чтобы сильно хорошо отапливался.
Я закрыл окно, пошел дальше по поезду — проверить наличие умственно отсталых в других вагонах. Солнце уже начало вставать — появился ярко-красный краешек из-за деревьев. Судя по цвету, нас ожидал еще один холодный день.
Голоса из третьего купе заставили меня замедлить шаг. Узнал их сразу — доктор Гриневский и Семёнов. Славные парни, из первого московского набора скорой. Гриневский — опытный врач, отец семейства, человек крайне практичный. Поехал не из патриотизма, а потому что предложенные мной суммы позволяли спокойно содержать жену и детей. Семёнов — совсем другое дело. Звезда скорой помощи, прошедший путь от фельдшера до заместителя Моровского. Тот его и уговорил присоединиться к нашей экспедиции.
— … а всё-таки Сергей Александрович — не чета Николаю, — прозвучало за деревянной перегородкой. Голос Гриневского, суховатый, как осенний лист. — Царь колеблется, а Государственный совет все решает. Без воли Великого князя ни один закон…
— Воли? — Семёнов фыркнул, прерывая коллегу. Услышал, как звякнул стакан о поднос. Завтракают? — Это вы называете волей? Задушить земства, запретить собрания, студентов в тюрьмы гнать пачками…
Сердце забилось чаще. Я встал у окна, как бы любуясь восходом.
— Порядок прежде всего, — отрезал Гриневский. — После убийства отца Александра Третьего страна едва не рухнула в хаос. Сергей Александрович — опора. Вон, в Москве, когда он генерал-губернатором был, сколько всего полезного сделал! И Эрмитаж тебе, и Верхние Торговые ряды. Открыли новый водопровод, создали городскую канализацию вместо лошадей с бочками и запретили сливать отходы в Москву-реку. А трамвай?
— Это уже после него пустили, — буркнул Семенов. — Да он пол-Москвы в сыскные отделения превратил! Вы бы спросили у Толстого, что он о его «порядке» думает! Или у тех, кто в Шлиссельбурге гниет за брошюры…
За окном появились снегири. Уселись на ветку, начали чистить перышки.
— Вы идеалист, Пётр Андреич, — тише произнёс Гриневский. — Государство — не благотворительное общество. Без жёсткой руки Россию разорвут. Вспомните Смутное время.
— Жёсткая рука? — Семёнов рассмеялся горько. — Она же и погубит страну. Народ не поймёт, что его душат ради «блага». Вон, вчерашние известия — опять стачка на Обуховском. Вызовут казаков, сколько крови будет?