"Стоящие свыше"+ Отдельные романы. Компиляция. Книги 1-19
Шрифт:
А на холм к дедовой избе со стороны леса бежали гвардейцы – их шаги сотрясали твердую землю грубо и осязаемо.
Мама медленно осела вниз, подмяв под себя Спаску, и та не могла ни шевельнуться, ни вдохнуть. Вспыхнули факелы, опущенные в горящие угли очага, со всех сторон затопали сапоги, и кто-то уже нагнулся к маминой голове, как вдруг упал с коротким стоном, навалившись на Спаску новой тяжестью (и звук, с которым топор рубит человеческое тело, она запомнила тоже).
Тут же зазвенели топоры и сабли: коротко, остервенело. Спаска вдыхала запах маминой рубахи, крови и чужого мужского пота и думала только о тяжести, навалившейся на
– Беги, дурочка, – услышала она громкий шепот соседа. – Быстрей, пока они тебя не заметили!
Спаска вскочила на ноги, хватая ртом воздух. И на этот раз уже не рассуждала – кинулась прочь, в спасительный мрак леса. Вокруг пылали брошенные на землю факелы, черный чад вился над холмом, и последним она увидела Ратко, который широко размахивал топором: он стоял один против троих гвардейцев с саблями, и исход боя снова не вызвал у нее сомнений…
Нет, бежала Спаска не от гвардейцев – от звуков и запахов смерти. От вкуса смоченного в крови железа, почему-то оставшегося на губах. От боли, что вот-вот раскрошит лубяную корку, укрывшую сердце, навалится всей тяжестью на грудь, не давая дышать.
Лес, сырой и колючий, цеплялся за плечи и совал под босые ноги круто выгнутые корни деревьев. Колдовская рубаха (короткая, без рукавов) давно промокла насквозь, но дрожала Спаска не от холода. Ей только казалось, что она бежит, – на самом деле она давно еле-еле брела вперед, спотыкаясь и задевая плечами тонкие стволы чахлых сосен. И когда под ногами захлюпало болото, Спаска только обрадовалась: мох был гораздо мягче грубой, сучковатой земли леса, а замерзшие ноги уже не чувствовали холода. И как только идти стало легче, ей пригрезились рука отца в ее руке, и теплое солнце, и сухая тропа: она шла и выдумывала сказку о том, как на хрустальный дворец напали враги, но его хозяин и царевич Славуш, примчавшиеся на помощь, победили всех, спасли деда, маму и Ратко.
Спаска знала, куда идти – на юго-запад, – и безошибочно выбирала прямую, самую короткую дорогу, нисколько не боясь заблудиться. Грезы о хрустальном дворце придали ей сил – сладкие, спасительные грезы, – и она не сразу заметила, как в них вплелся тихий шепот: «Оступись… Шагни в сторону – и все будет, как ты хочешь. Грезы, вечные сладкие грезы». Дед сказал, что нельзя грезить о мертвых, – из этих грез нет выхода. Только тут Спаска поняла, как он был прав! Нет выхода, в самом деле нет! В боль и ужас выходят из этих грез, и не хватит на это ни сил, ни смелости.
«Оступись… Сверни с тропы… Мягче перин в колыбели, теплей мехового одеяла…» – соблазнительный зов шел из смрадного болотного нутра, и в этот миг смерть в самом деле казалась сладкой – никогда не выходить из грез в боль и ужас…
Темнота осенней ночи вдруг показалась кромешной – даже в небе было черным-черно. И впереди почудились чьи-то шаги – вовсе не осторожные, просто медленные, будто кто-то брел по болоту, пошатываясь и оступаясь. Спаска замерла, прислушалась – она никогда не боялась темноты, она осязала темноту, видела в ней телом. Но тот, кто брел по болоту в кромешной темноте, искал здесь именно ее. Его послало болото, болото указывало ему путь. И Спаска не сомневалась – он прятал лицо в темном куколе, как старуха, плюющая в колодцы.
Она пощупала землю вокруг
Промозглый рассвет застал ее в полулиге от тракта – череда елочек, держащих дорожную насыпь, была видна издалека даже в тумане. Спаска не задержалась на проезжей дороге, пересекла тракт и двинулась дальше напрямик.
Болото замолчало – не света оно испугалось, а вихря, который Спаска готова была послать в небо. А она шла на юго-восток и ни о чем не думала. Совсем ни о чем – гнала и гнала от себя мысли, грезы, страхи. Усталость хорошо помогала не думать и не чувствовать, и Спаска сосредотачивалась на том, куда ступать, чтобы не оступиться, не провалиться в зыбень или не завязнуть в раскисшем торфе, не дать болоту ни соблазнить себя, ни обмануть.
День давно повернул к вечеру, когда темные башни разрушенной крепости проступили сквозь морось, как кляксы на сырой бумаге: Цитадель. Спаска узнала эти стены, которые видела лишь однажды, под бой барабана в замке Милуша. Только теперь тут бродили тени – те же тени, что и на Змеючьем гребне. Тысячи колдунов, их пожрало болото… Черная смерть в черной крепости…
Спаска прошла мимо, издали разглядев Змеючий гребень. Ночевать там не хотелось – слишком страшно одной и слишком близко к тому, что дремлет в глубине его лога. Но на Лысой горке были землянки, печурки в них, там можно было согреться и найти что-нибудь съестное. Усталость навалилась на нее новым соблазном: не ходить никуда. Остаться рядом с Цитаделью, в кругу ее теней, слиться с ними насовсем. Спаска размышляла об этом, а ноги сами несли ее к Змеючьему гребню, к Лысой горке. Она не сразу разглядела дымок у ее основания – его заслоняли черные скалы гребня. На болото спускались сумерки, и дымок сливался с ними, вплетался в холодный осенний туман.
У самого края болота, в кустах барбариса гас костер – тлевшие угли уже затянуло серым налетом. Кто-то был здесь недавно, но уже ушел. Спаска присела, протянула ладони к теплым углям и увидела, что руки перепачканы в чем-то ржавом: такие следы оставляла бурая руда. Только под ногтями грязь была не бурой, а черно-красной, и, разглядывая ее, Спаска вдруг поняла, что это кровь. Мамина кровь.
И тогда она закричала. Не заплакала, просто закричала, как кричат от боли. Крик завяз в плотном тумане, заглох, не долетев и до Лысой Горки. Но тут же в ответ на него раздались шумные чавкающие шаги на сырой тропе: кто-то бежал в ее сторону, брызгаясь грязью.
Спаска испугалась того, что наделала, вскочила и поспешила укрыться в понурых кустах барбариса, подумав, что кроме колдуна так уверенно бежать через трясину мог только человек, которого послало болото. Сквозь колючие ветки она не сразу разглядела Славуша, выскочившего к костру. Он тяжело дышал и в недоумении оглядывался по сторонам.
– Кто здесь? – спросил он хрипло и с угрозой. Поверх колдовской рубахи на нем была надета какая-то драная стеганка, а широкие сапоги, доходившие почти до колен, явно ему не принадлежали.