"Стоящие свыше"+ Отдельные романы. Компиляция. Книги 1-19
Шрифт:
И ответил ему отец:
– Милуш, я искал ее в груде мертвецов… Ты понимаешь?
– Ты в первый раз видел груду мертвецов? – равнодушно спросил Чернокнижник.
– Я в первый раз искал там свою дочь.
– Нашел?
– Нет.
– Значит, не все так плохо. Вот сюда, в кресло. Надеюсь, отсюда ты не выберешься.
– Я не смогу, я не сумею… У меня никогда не было детей. С мальчиком я бы еще как-нибудь разобрался, а девочка – это совсем другое. Пава сказала, что юбки раньше времени надевают только продажные девки… Откуда бы мне знать, в каком возрасте носят юбки, а в каком –
– Ладуша возьмет семья Красных Кукушек. Если тебе не нравится Пава, я поговорю с Кукушками – может, они и девочку возьмут?
Спаска, уже потянувшаяся к кольцу на дверях, замерла…
– Какие Кукушки? С ума сошел?
Наверное, отец попытался встать – Спаска услышала возню и окрик Милуша:
– Сидеть! И хватит лакать вино! Как всегда: легкомыслие и безответственность!
– Ты прав, Милуш… Я никчемный человек. От меня нет никакого толку. Я не могу защитить даже собственное дитя, куда уж мне до всего остального… Знаешь, она сегодня назвала меня таткой…
– Это трогательно, – фыркнул Милуш.
Спаска уже раздумала к ним входить, хотела вернуться назад, в свою комнату, но вдруг услышала шаги по коридору и испугалась, открыла дверь.
В комнате было душно, ее освещали четыре факела по углам (Милуш почему-то не любил лампы и свечи), которые нещадно чадили: под потолком плавало облако сажи, свитое из тонких нитей черного дыма. На столе, покрытом заляпанной белой скатертью, в беспорядке стояла посуда, валялись объедки и опрокинутые бутылки вина. Из погасшего очага с незакрытой вьюшкой веяло сыростью. Милуш сидел в торце стола, а отец – в глубоком мягком кресле, обитом кожей. В руках у него был пустой серебряный кубок, а у ног – бутылка с вином.
Спаска шагнула через порог и тут же поняла, что испугалась напрасно: за спиной раздался кашель, и она даже не оглядываясь узнала Свитко.
– Кроха… – Отец снова попытался встать, но вылезти из глубокого кресла ему было не так-то просто. – Ты… как ты здесь оказалась?
– Я пришла, – ответила Спаска. – Я проснулась, а там никого нет.
Свитко (с зажженной лампой в руках) остановился за ее спиной, потому что она загородила проход.
– Еще один полуночник… – кивнул ему Милуш.
– Полуночник ты, а я уже встал, – улыбнулся Свитко, и Спаска посторонилась, пропуская его в комнату.
– Ранней пташке первый червячок, – сказал отец, все еще пытаясь выбраться из кресла.
– Мне показалось, что по замку кто-то бродит, я вышел посмотреть. Так что девочка испугалась не напрасно.
Спаска, не решаясь пересечь комнату, бочком, вдоль стенки двинулась к отцу, а Свитко сел за стол и налил себе вина.
– Мало ли в замке людей, – проворчал Милуш. – И мало ли кому из них потребовалось выйти на двор посреди ночи…
– Не скажи. – Свитко качнул головой. – Помнишь, летом пропал маленький Градуш? Тогда мне тоже казалось, что по замку кто-то ходил.
– Маленький Градуш ушел за грибами не спросясь отца. Ничего удивительного в его исчезновении нет… – Милуш возражал, а Спаска чувствовала: он говорит совсем не то, что думает. Он словно спорит с самим собой, а не со Свитко.
– Ты забыл о человеке по имени Прата Сребрян… – сказал Свитко очень
Спаска тем временем добралась до кресла и потихоньку села у ног отца, положив голову ему на колени.
– Чудотвор в замке – шпион, зачем ему воровать детей? – спросил тот, поглаживая Спаску по голове. Но появление Свитко и его слова отца напугали – Спаска заметила и его волнение, и страх.
– Это не чудотвор, – сказала она. – Это болото. Оно не любит колдунов.
– Болото? – Свитко улыбнулся Спаске, и это была добрая, хорошая, искренняя улыбка, но Спаске она показалась натянутой. Впрочем, Свитко тут же закашлялся и кашлял долго, прикрывая рот платком: Милуш сжался, лицо его исказилось гримасой горечи, и отец замер и перестал гладить Спаску по голове.
Прошло не меньше минуты, прежде чем Милуш заговорил:
– В замке нет и не может быть никакого чудотвора.
3 марта 421 года от н.э.с. Исподний мир
Мелкий ледяной дождь насквозь промочил потертый армяк, и Волчок с завистью смотрел на стоявшего чуть впереди гвардейца в теплом непромокаемом плаще. Конечно, хотелось прямо тут спросить, где записывают в гвардию Храма, но лицо гвардейца оставалось холодным, непроницаемым, и Волчок так и не решился к нему обратиться. Толпа за спиной шумела все громче, приближалось начало представления, и он решил обождать с вопросами – даром, что ли, пришел сюда еще затемно, чтобы занять место в передних рядах? Спина гвардейца, блестевшая от капель воды, заслоняла часть помоста, и Волчок время от времени приподнимался на носки, чтобы не пропустить чего-нибудь важного.
От холода ныла поясница, и стоять так долго без движения Волчок не привык, а представление все не начиналось. Но он мечтал своими глазами увидеть праздник Восхождения, мечтал прийти в Хстов в самом начале весны и взглянуть на Чудотвора-Спасителя, который снова спустится в город Храма на крылатой колеснице. Еще в детстве, слушая рассказы деда, видевшего это своими глазами, Волчок думал, что когда-нибудь обязательно доберется до Хстова, посмотрит на золотые купола его белых храмов, увидит знаменитые прозрачные окна царского дворца, пройдет по каменной мостовой и, может быть, даже поднимется на башню Правосудия.
А еще он хотел стать гвардейцем. Да и кого еще возьмут в гвардию, как не его? В родной деревне он был выше и крепче других парней, как и его братья, потому что отец держал корову – рос Волчок на молочке и сметанке, не каждому выпадает такое счастье. Впрочем, счастье быстро кончилось: затон, где отец ловил рыбу, окончательно зарос тиной, рыба передохла, заливной лужок просел и превратился в болото. Отец влез в долги, расчищая затон и осушая лужок, – привык быть самым богатым человеком в деревне и не мог смириться с бедностью. Старшие братья давно переженились, поэтому долги отца пришлось отрабатывать Волчку. Три бесконечных года, с тринадцати лет, он батрачил на мнихов в Добропоклонской лавре, ворочал камни и рыл канавы, получая за это палками по хребту, похлебку из брюквы пополам с лебедой и краюшку якобы ржаного хлеба – в лавре в муку добавляли мох, и волглый хлеб отвратительно скрипел на зубах.