Страшные сказки Бретани

Елисеева Елена

— Если бы я знал, сударь! Она всё время чему-то улыбалась, а ведь обычно Камилла такая серьёзная, — «прямо как Эжени», мелькнуло в голове у Леона. — Что-то напевала, целовала меня, гладила и совсем не хотела меня слушать. А потом она полезла ко мне под рубашку, — он снова сглотнул, — и вдруг отшатнулась, будто я ей стал неприятен. Или как будто она обожглась.

— Обожглась? — переспросил Леон.

— Вот именно! Она быстро убежала, и я не стал её останавливать, потому что подумал, что сделал что-то не так, чем-то обидел её, она больше не любит меня… Чего я только тогда не передумал! А потом, уже под утро, стал одеваться и вспомнил…

Поль запустил руку в вырез

рубашки и вытащил оттуда маленький крестик, тускло поблёскивавший в неверном лунном свете.

— Она обожглась, прикоснувшись к моему кресту, — очень тихо проговорил он, побледнев ещё сильнее. — Может, она и вправду… того? Одержима?

— А на ней самой был крест? — нахмурился Леон. — Она ведь монахиня, не может же она не носить креста!

— Не помню, — Поль почесал затылок. — Она ведь была в плаще, а под ним — ничего, кроме рубашки. Может, в ту ночь на Камилле и не было креста — но днём-то точно был! А ведь матери Христине она нагрубила днём, все это видели! Я-то думал, бес вселяется в неё по ночам, но выходит, это не так…

— Успокойся, — Леон подавил желание встряхнуть юношу за плечо. — Может, это и не бес вовсе.

— А что же тогда? Болезнь? Тогда лекаря надо звать, а Камилла боится говорить настоятельнице, боится, что её тогда выгонят или, наоборот, заточат в темницу!

— Не заточат, — проговорил Леон, размышляя, что делать дальше. — Не успеют. Ты вот что… Ты молчи обо всём — впрочем, ты и так молчишь. Я поговорю с Эжени… с мадемуазель де Сен-Мартен, и вместе мы решим, что делать дальше. Постарайся расспросить Камиллу — может, она что-нибудь вспомнит. И не попадайся на глаза матери Христине.

— Понял, — кивнул садовник. Похоже, прежняя неприязнь к Леону у него прошла, сменившись заинтересованностью и чувством надежды.

— И в следующий раз не кидайся на людей, если не хочешь, чтобы тебя проткнули шпагой, — напутствовал его Леон, пряча оружие в ножны.

— Не надо было шутить про цветы, — буркнул Поль, но уже без прежней враждебности.

Они разошлись, и Ожье направился домой — видимо, желание пить в таверне у него пропало; Леон же быстро добрался до гостиницы, поднялся наверх, вошёл внутрь номера, уверенный, что Эжени уже спит, и вздрогнул. В номере не было темно: на столе горела свеча, а за столом сидела Эжени, лицо её было бледно, на нём виднелись следы непросохших слёз.

— Леон, — выдохнула она, увидев своего постоянного спутника и любовника. — Мне надо с вами серьёзно поговорить. Моя мать знает о нашей с вами связи.

Глава XXXI. Помнить о лесе и холодном железе

Эжени де Сен-Мартен провела большую часть дня за чтением чужих писем — точнее, писем, принадлежавших близкому ей человеку, но не предназначенных для её глаз, — и теперь чувствовала себя так, словно застала отца за каким-то неприличным занятием вроде купания в ванной или исполнения супружеского долга в постели. В этих письмах отец представал совсем другим — не тем сдержанным рассудительным человеком, от которого Эжени унаследовала свою серьёзность, не отцом, тщетно пытавшимся быть строгим с дочерью, а пылким и способным на безумство влюблённым. Матильда не солгала — таинственная Корнелия и впрямь изъяснялась загадками, и большинство выражений в её посланиях имело смысл только для неё самой и Венсана, её бывшего возлюбленного. Единственное, что поняла Эжени — это то, что для её отца и Корнелии заброшенная церковь возле холмов имела какое-то важное значение.

«А меня чуть не изнасиловали возле этой церкви», — мрачно подумала она. На миг ей пришло в

голову, что Антуан де Лавуаль мог иметь какое-то отношение к Корнелии и её нелюбви к семейству Венсана, но девушка тут же отбросила эту мысль. Де Лавуаль напал на неё потому, что хотел удовлетворить свою похоть, потешить своё самолюбие, и никакая ведьма не могла быть в этом замешана. И потом, если бы бывшая любовница отца подослала Антуана, чтобы навредить Эжени, его внезапная гибель должна была вызвать у неё подозрения, она должна была сама явиться в их края, чтобы понять, что произошло, но ничего подобного не случилось — наоборот, после смерти несостоявшегося насильника Эжени в её жизни и жизни её родителей наступило пугающее затишье.

Так ничего толком и не выяснив и отчаявшись найти в письмах тайный шифр, Эжени аккуратно сложила порядком истрёпанные бумажки (в поисках следов невидимых чернил она подогревала их свечой и по случайности едва не подожгла) и спрятала их среди своих вещей. Затем она решила вновь отправиться в монастырь, надеясь, что матери стало лучше и она, возможно, прольёт свет на возникшие у дочери вопросы.

Мать Христина, снова увидев гостью, покачала головой и пробормотала: «Что-то вы зачастили к матери, сударыня», однако пропустила Эжени в келью сестры Терезы. Едва переступив порог, девушка поняла: что-то не так. Несмотря на сгустившиеся сумерки, мать сидела в темноте, не зажигая свечей, руки её были скрещены на груди, голова опущена. При появлении дочери Матильда де Сен-Мартен вскинулась, и Эжени вздрогнула, увидев её плотно сжатые губы и сверкающие глаза.

— Явилась, значит, — холодно проговорила мать. — Не думала, что ты осмелишься вновь появиться после того, что произошло пару часов назад.

— Что случилось, матушка? — опешила Эжени, лихорадочно перебирая в голове все события сегодняшнего дня. Она спокойно сидела у себя в номере и читала письма, значит, что-то произошло с Леоном. Он попал в беду, и мать узнала об этом, а также о том, что он состоит на службе у её дочери? Но почему она так разгневана? Боже, что успел натворить Леон за эти полдня?

— И ты ещё спрашиваешь! — Матильда всплеснула руками. Сейчас в ней не было ничего от кроткой сестры Терезы, губы дрожали, глаза метали молнии, и казалось, она готова испепелить дочь взглядом. Эжени тут же вспомнила все ссоры, случавшиеся в их замке ещё в то время, когда был жив отец, и поёжилась — Матильда, при всей её холодности, могла быть страшна в гневе.

— Ты сама пару часов назад явилась ко мне, выложила всю правду про тебя и твоего любовника, умчалась, будто за тобой черти гнались, а теперь приходишь как ни в чём не бывало и называешь меня «матушкой»? Ты правда надеешься, что я прощу тебе то, что ты натворила?

— Любовника? — прошептала Эжени. Голова у неё внезапно закружилась, и она была вынуждена прислониться к стене.

— Твоего капитана гвардии или кто он там? Луи — так, кажется, его зовут?

— Леон, — одними губами проговорила девушка. Сердце её колотилось так сильно, что стук отдавался во всём теле, особенно в висках, лицо горело, и она была уверена, что щёки у неё пылают красным.

— Неважно, — отмахнулась Матильда, поднимаясь со стула. Эжени в страхе отступила, опасаясь, не залепит ли мать ей пощёчину — уж очень разгневанной она выглядела. — Вот так, значит? Едва успев остаться одна, ты позоришь отца, нанимаешь на службу невесть кого, носишься с ним по лесам и полям, берёшь его себе в любовники! — последнее слово мать будто выплюнула. — А потом ещё находишь в себе наглость прийти ко мне, в дом Господа, — она широким жестом обвела стены кельи, — и со смехом признаёшься мне в этом!