Строители
Шрифт:
— Наверное, так, — многозначительно улыбнулся Ким. — Вы правильно сказали, Григорий Владимирович, Виктору Константиновичу и карты в руки.
Лицо Быкова помрачнело. Он ничего не ответил, поднялся и, тяжело ступая, вышел из комнаты.
— Быков! — крикнул вслед Сарапин. — Ты куда, подожди!
Но большая голова Быкова с низко надвинутым целлулоидным козырьком мелькнула в окне и исчезла.
— Молчание есть знак согласия! — все так же многозначительно комментировал Ким.
Уходить сразу Сарапину, видно, было неудобно. Он спросил о том о сем, напился нарзану, покряхтел. Наконец,
— Дела!.. Эх, посидел бы я вот так тихонько, еще нарзану попил, дорогой мой Виктор Константинович, да грехи не дают… «Куда ты бежишь, Григорий Владимирович? — говорю я всегда сам себе. — Куда? Уже лета, пошел бы на отдых, на эту треклятую пенсию…» Кажется, Виктор Константинович, тогда в парке уже говорил тебе… Эх, дела! Ну, я двину. — Сарапин протянул мне большую, толстую руку. — Бывай!.. Только смотри! Это, конечно, я тебе по-дружески… Ты иди, Ким, отсюда, иди. Уши развесил.
Ким вышел.
— Это я по-дружески, Виктор. Как говорится, не для протокола, сорвешься на этот раз… — Он приподнял палку и быстро ее опустил. — Понятно, милый? Думаю, главк уже тебе больше не простит.
Я остался один.
Скажите, было ли у вас когда-нибудь так: сверху давит на тебя, ограничивает начальство; снизу — подчиненный народ, с боков — смежники по работе. И трудно тебе, неловко, выпрямиться не можешь. Но вот только сейчас, когда мне дали полную свободу — действуй! — я вдруг почувствовал: в этом давлении была и моя сила — помощь, разделение труда, разделение ответственности…
— Да, да, и ответственности! Почему это нужно ханжески скрывать то, о чем повседневно думает каждый работник на производстве, а особенно на стройке, — о своей личной ответственности: партийной, служебной, а часто и уголовной.
До сих пор Быков и Ким отвечали за технику безопасности, за выполнение плана, обеспечивали график поставки. До сих пор главк отвечал за принятые мною основные решения, за всю стройку, в том числе за меня, Сарапина, Быкова. И вдруг — я один.
Эх, как часто мы так, чтобы позлословить, говорим о надоевшей опеке, мечтаем о полной служебной свободе: «Если б мне свобода, чтобы и главка не было, я бы…» Ну что «я бы»? Ну давай, вот ты свободен…
— К вам можно, Виктор Константинович?
«Один, — подумал, усмехнувшись, я, — плюс неугомонная Елена Ивановна».
— Да, конечно.
— Они вас все-таки облапошили, Виктор Константинович. А вы… — Елена Ивановна показалась в дверях. — Особенно сей носатый мудрец.
— Вы о чем? — Как всегда, мой милый секретарь совал свой, тоже не маленький нос не в свое дело.
— Сами-то они в стороночку, — не сдавалась Елена Ивановна, раскуривая вовсю сигаретку.
— Елена Ивановна, я вам давал письма, — сказал я, чтобы отвлечь ее.
— Отпечатала, они у вас. — Она показала длинным, худущим пальцем на мой стол. — Очень хитрые они. Вот бы…
На пальце перстень с огромным камнем, который не мог быть драгоценным, но, впрочем, разве будет носить какая-нибудь женщина кольцо с осколком гранита!.. Говорят, если женщина курит, то целовать ее все равно что пепельницу, говорят, что секретари не должны давать своим начальникам непрошеных советов,
— Спасибо, Елена Ивановна… Я учту ваши соображения.
По тому, что она унесла окурок с собой, а не бросила его куда попало, я понял — Елена Ивановна впервые на меня обиделась.
Я понимал, что не могла она прочесть моих мыслей; что ответ был вполне вежлив, даже поблагодарил; что сама она во всем виновата — зачем давать непрошеные советы? Но неприятный осадок остался надолго, словно обидел ребенка… Раздался резкий звонок по внутреннему телефону. Я снял трубку. Уверенный, требовательный голос произнес:
— Виктор Константинович, прораб Сухин беспокоит. Остановился большой кран — мне сказали, что сейчас по всем вопросам обращаться к вам…
Когда-то мой день делился на три равных части: восемь часов — работа, восемь — учеба, восемь — сон. Это было в институте. Не буду скрывать, что гордился — не у всякого студента такой напряженный распорядок. Сейчас это деление казалось детской забавой. Сон — шесть (по-старому он измерялся в часах — шесть часов); остальное время рассчитывалось только по минутам. Их оставалось 1080. Вроде много — больше тысячи! Но отсюда требовалось отнять 90 минут — поездки на работу и с работы, обед — 20 минут; 20 минут — на разговоры по телефону; десять минут на Елену Ивановну — подписи разных бумажек. Оставалось 940 минут. 940 минут я был на объекте.
Сразу скажу, чтобы не было кривотолков, — считаю такой распорядок совершенно неправильным, но выхода не было. За оставшиеся одиннадцать дней мне нужно было доказать возможность «потока».
На следующее утро, в шесть сорок пять, я уже был на монтаже. Как всегда рано утром, все казалось спокойно, тихо, благостно. Как это говорится? «Луч солнца у чайки крыло золотил…» Чайки, правда, не видел, но лучи солнца действительно золотили все, что им попадалось под руку: шпиль и звезду гостиницы, стекла окон, купол какой-то совсем маленькой церковки, которая вдруг открылась нам с высоты четвертого этажа. Казалось, при новой застройке оберегали церковку не люди, а большие многоэтажные дома, к которым она боязливо прижалась. И наконец, стрелу башенного крана, смонтированного посередине здания. Кран не имел ни ног, ни колес. Назывался он ползучим, потому что вместе со зданием, судорожно цепляясь за него, полз вверх.
Как передать настроение в летнее утро? Помнится только светлая успокоенность города.
Роликов, чем-то озабоченный, рысью двигался по перекрытию.
— Роликов!
На миг он застыл, быстро подошел.
— Ну, Виктор Константинович…
Но я не дал ему снова — в который уже раз! — хвалиться своей бригадой, людей надо воспитывать.
— Что теперь, Роликов, скажете? Вы ведь с Кимом уговаривали меня бросить все. — Это было не совсем правильно, Роликов тогда молчал.
То, что Роликов и сейчас молчал и как-то странно смотрел, еще больше меня раззадорило.