Студент
Шрифт:
– Сколько за квартиру платить?
– задал я важный для своего бюджета вопрос.
– Не обижу, - сказала ровным голосом хозяйка. Раз студент, то шестьдесят рублей за месяц... Сколько будешь жить?
– Не знаю, - замялся я.
– Обещали общежитие.
– Ладно, давай тридцатку за полмесяца. Только, если уйдешь раньше, деньги не верну, - предупредила бабулька.
Я вынул из кармана брюк деньги, которых было у меня аж почти четыреста рублей, отсчитал три десятки и отдал хозяйке.
– Ну вот. Зовут меня Варвара Степановна. Сын, Колька, мужик не злой, только что выпить любит.
Она почему-то назвала Кировский завод по-старому, Обуховский.
– Вот и посуди, как рабочему человеку выпить запретить?
– заключила разговорившаяся Варвара Степановна, видно, считая меня теперь полноправно своим человеком.
– Может выпьешь? А то давай по рюмочке с новосельем.
Я отказался.
– Ну, тогда вечером, как Колька придет. А я полечусь. Всю неделю кости ноют, спаса нет, - Варвара Степановна достала из своего угла чуть начатую бутылку водки, заткнутую свернутой из газеты пробкой, и взяла из буфета граненую рюмочку...
Оставив рюкзак и чемодан в моем новом жилище, я пошел знакомиться с Васильевским островом. Со Стрелки я смотрел на Петропавловскую крепость, полюбовался Дворцом Меншикова, который, не помню кто, назвал "главным украшением города". Здесь часто бывал сам Петр, и здесь обычно отмечались победы русской армии и флота. Да и вообще, весь остров принадлежал Меншикову, которого Петр I назначил первым генерал-губернатором и которому он этот остров и подарил. Я постоял возле Академии художеств, большого желтого цвета здания с белыми колоннами, на берегу Невы. История ее связана с именем Шувалова, который предложил Екатерине II "художеств академию". Здесь же на Университетской набережной я отважился сходить в Кунсткамеру, известную коллекцией "уродцев". Но меня не увлекли анатомические уроды. С `большим удовольствие я познакомился с экспонатами, собранными путешественниками в Африке, Японии, Китае и других странах, которые дают представление о культуре и быте народов многих стран мира. Я представляю, какое удивление вызывали у людей того, даже послепетровского времени, никогда невиданные шаманы, индейцы, китайцы, самураи и предметы их быта, если даже мы с неослабевающим интересом рассматриваем эти экспонаты. Несколько часов я ходил по залам Кунсткамеры и посмотрел все, что хотел, хотя одного раза мне хватило, чтобы сюда больше не возвращаться. "Занимательно и поучительно, но не Эрмитаж", - решил я.
Уже поздним вечером я вернулся на постой к Варваре Степановне и попал "с корабля на бал". Еще при входе в дом я услышал нестройный хор голосов, который выводил "Ой цветет калина в поле у ручья". Я долго звонил, прежде чем мне открыли.
– А, студент, - сказал дядька невысокого роста с темными с проседью усами, узким лицом и большими залысинами.
–
Дядька заметно припадал на левую ногу, и я сразу сообразил, что это хозяйкин сын Николай.
В комнате хозяйки дым стоял коромыслом. За столом тесно друг к другу сидело человек восемь. На столе стояло несколько бутылок водки, половина из которых уже была выпита; тарелки с крупно нарезанной колбасой, бычки в томатном соусе и килька разместились навалом на тарелках. Целая картошка и свежие огурцы лежали в алюминиевых мисках, а зеленый лук пучками прямо на столе. Всё уже находилось в пьяном беспорядке, и все пребывали в весёлом расположении духа, как бывает, когда еще не пьяные, а водки много. Народ гулял.
Все уже знали, что я новый квартирант Варвары Степановны и загалдели, приглашая наперебой к столу. Я чувствовал себя как карась на сковородке. Мне было неловко, да и претили мне застолья. Я видел в них тупую бессмысленность и пустое времяпровождение. Но отказаться не мог и сел за стол рядом.
– Вот, жить у нас будет, - подтвердила Варвара Степановна, находившаяся в благодушном настроении.
– Штрафную ему, штрафную, - понеслось со всех сторон.
Мне налили в стакан водки, но я только пригубил и поставил стакан на стол.
– Не пьешь? И правильно, - одобрил Николай.
– Она, водка, до добра не доводит. А ты ешь, студент, ешь.
С этим я был согласен, положил себе в тарелку, которую подставила Варвара Степановна, картофелину, пару долек колбасы, огурец и скибку хлеба и стал есть с аппетитом.
Постепенно я понял, что за столом собрались соседи. Здесь сидели люди в возрасте: две женщины, пожилые, может быть, ровесницы Варвары Степановны, две помоложе, лет сорока или чуть больше; мужчины возраста Николая, возможно, мужья молодых женщин. Все, кроме одного мужчины, который, как и Николай, воевал, были блокадниками. Блокаду и войну за столом не вспоминали, говорили о текущих делах и пели.
– Вот ты говоришь, Никита правильно Сталина развенчал, - говорил Петр, жилистый мужик с шевелюрой без намека на лысение, но с заметной сединой, тот, который воевал.
– А он войну выиграл. Мы в бой за Сталина шли.
– В бой ты за Родину шел, - возразил блокадник.
– И за Сталина, - упрямо стоял на своем Петр.
– А скольких пересажал твой Сталин? И сейчас сидят.
– А Никита не сажал? Чистенький?
– Щас бы тебя при Сталине за такие слова к стенке сразу поставили, - сказал блокадник.
– А Никита сидельцев из ГУЛАГов возвращает.
– Ага, возвращает. А мой сидит, - тихо сказала одна женщина и слезы появились в её глазах. Но она костяшками пальцев вытерла слезы и вдруг звонко и отчаянно завела:
Хаз-Булат удалой, бедна сакля твоя?
Золотою казной я осыплю тебя.
Вразнобой подхватили:
Саклю пышно твою разукрашу кругом,
Стены в ней обобью я персидским ковром.
И уже пьяно, но дружно запели почти слаженным хором:
Галуном твой бешмет разошью по краям