Студент
Шрифт:
– Володь, я сейчас буду петь, - заявил вдруг Саша. Увидев мое удивлённое лицо, он усмехнулся и сказал:
– Не бойся, я хорошо буду петь.
Он запел арию Кончака из оперы "Князь Игорь".
Здоров ли, князь?
Что приуныл ты, гость мой?
Что ты так призадумался?
Аль сети порвались?
Аль ястребы не злы и с лёту птицу не сбивают?
Возьми моих!
Сначала я опешил, потом по телу прошла дрожь, потом у меня выступили на глазах слезы от какого-то невыразимого счастья. Я слышал совершенный
Всё пленником себя ты здесь считаешь.
Но разве ты живёшь как пленник, а не гость
мой?
Ты ранен в битве при Каяле
И взят с дружиной в плен;
Мне отдан на поруки, а у меня ты гость!
Когда Саша закончил:
"У меня есть красавицы чудные:
Косы, как змеи, на плечи спускаются,
Очи чёрные, влагой подёрнуты,
Нежно и страстно глядят из-под тёмных
бровей.
Что ж молчишь ты?
Если хочешь, любую из них выбирай!",
я обнял его в порыве душевного восторга и благодарности за счастье встретить талант, который есть в человеке и который не дает душе черстветь и гонит прочь уныние.
Он снисходительно похлопал меня по спине и самодовольно промолвил: "То-то". Он уже знал цену своему голосу. Я немного смутился, но не устыдился своего порыва. Когда я попросил его спеть что-нибудь еще, он с удовольствием спел эпиталаму Виндекса "Пою тебе, бог Гименей" из оперы Рубинштейна "Нерон" и готов был петь еще, но на другом берегу озера стал собираться народ из местных, и мы ушли.
После нехитрого ужина из картошки с отварной рыбой, солеными огурцами и чаем, который нам приготовила хозяйка, баба Нюра, мы, сытые и благодушные, завалились на наше новое ложе на полу, солому, покрытую дерюгами.
Было нас четверо, все второкурсники, но с разных отделений. Кроме Саши Виноградова и меня, в доме бабы Нюры поселились Боря Ваткин с немецкого отделения, который дружил с Сашей, и Иван Силин, как и Саша Виноградов, "француз".
– Баба Нюр, а что это за бородатые мужики копают что-то у часовни?
– лениво спросил Саша Виноградов
– Эти-то? Да клад ищут, - засмеялась наша хозяйка.
– Их много тут лазит. Особенно к осени. Как осень, так и валят косяками.
– Какой такой клад?
– удивился Силин.
– Как же, клады, которые разбойники с большой дороги закопали. Грабили путников, а награбленное в разные места прятали.
– Расскажи, баба Нюр, - попросил Саша Виноградов.
– Расскажи, - попросили мы.
– Да чего рассказывать? Испокон веку на больших дорогах лихие люди с кистенем промышляли. Ну, и идут предания о многих кладах, зарытых в лесах.
– Леса большие. Где ж там что найдешь?
– усомнился Боря Ваткин.
– Леса и вправду большие, и прятать в глухом лесу дело гиблое, потом не найдешь, а прятали разбойники добычу вблизи дорог. А еще знаками могли стать часовни, каменные кресты на перекрестках дорог или какие-то большие деревья.
Много этих знаков сохранилось до нас. Вот по ним и ищут.
– Находят?
– поинтересовался Боря Ваткин.
– Бывает, что и находят. Монеты, какие-то вещи, которые остались от бежавших из своих хуторов финнов
– Но золото ведь есть, должно быть, если разбойники прятали, - забеспокоился Боря Ваткин.
– Не один же клад был.
– Тебя дожидается, - ехидно засмеялся Иван.
– Может и есть, - согласилась баба Нюра.
– Пока не находили. Говорят, финны часто в колодцы, когда уходили, свое добро бросали. Но колодцы все эти водой затоплены. Хотя кто-то вытаскивал оттуда ржавые ружья, фарфор.
Глаза у меня стали слипаться, и я вышел во двор на свежий воздух. Вышел и увидел поразительную красоту.
Солнце только что село и причудливо раскрасило облака над горизонтом, и небо стало похоже на рисунок акварелью по мокрому. Нежно розовый цвет переходил в такой же нежный бледно сиреневый, потом в синий. Все это размывалось и создавало какую-то сказочную картину. А вдали туман окутывал темный лес деревьев, но не дотягивался до макушек, и деревья зигзагами вычерчивали замысловатую диаграмму на фоне неба.
Я любовался открывшейся мне вечерней красотой и вдыхал всей грудью вечерний аромат чистого воздуха, который если не пьянил, то дурманил так, что у меня слегка закружилась голова.
Утром, позавтракав яичницей и молоком, мы отправились на картофельное поле. Бабе Нюре колхоз выписывал на нас яйца, мясо, рыбу, молоко и картошку, поэтому о еде мы не заботились.
Возле поля кучками стояли инъязовцы, почти одни девчонки, которые встретили нас шумным приветствием. Чуть в сторонке наш старший, профессор Борис Александрович Ильиш , по учебникам которого занимались студенты факультетов иностранных языков всего СССР, разговаривал с двумя студентами-старшекурсниками. Он им что-то втолковывал, и они изображали внимание и почтительность. Профессор приехал на картошку так, как ходил в городе, в шляпе, хорошем пальто и легких туфельках. В руках он держал толстый портфель, с которым приходил на лекции. Впечатление такое, будто профессор перепутал колхоз с институтом. Ильиш, настоящий ученый, из тех, кто настолько отдавался науке и растворялся в предмете своего увлечения, что его поведение в простых жизненных ситуациях становится неадекватным. Отсюда и анекдоты, которые приписывали ему, хотя я слышал то же самое, например, о Василии Васильевиче Струве . Говорят, что Борис Александрович, забывшись, бывало снимал галоши, входя в вагон поезда метро. Или, преподавая в нескольких местах, выходил из дома, забывал, куда ему сегодня идти: в Университет или в ЛГПИ им. Герцена. Тогда он звонил домой и, меняя голос, просил:
– Пригласите, пожалуйста, Бориса Александровича!
– А у него сейчас лекции в Университете, - отвечала домработница или кто-то из домашних, и Борис Александрович шел в Университет.
Но, хотя и посылали нашего уважаемого профессора в колхоз старшим, распоряжался здесь не он, а бригадир, который и определил нам задание. Мы бодро разобрали распаханные борозды и пошли собирать клубни картошки в ведра и высыпать в мешки, чтобы потом загрузить их в кузова грузовых машин. Картошка из-за супесчаной почвы и сухой погоды оставалась чистой, хоть сразу в кастрюлю клади, и собирать ее оказалось приятнее, чем в наших среднерусских черноземах.