Судьба, судьбою, о судьбе…
Шрифт:
— Да, но и автобиографию он писал не без оглядки на события тех лет, особенно в тридцать седьмом году. Она же написана в тридцать седьмом! Так? И это, Лилиана, вполне понятно.
К героическому прошлому отца в Гражданскую войну Жорж остался равнодушен. Думаю, потому, что дед (да и отец) Жоржа и наш отец (как явствовало из полученных мною бумаг) действительно стояли по разные стороны баррикад. А вот высокие чины отца в те революционные годы Жорж высоко оценил.
— Да, — сказал он, — перед Второй мировой, да еще с Германией, отец ваш, Лилиана, был явно опасен для советских властей. Это так!
Когда же я прочла, что в 1921 году отец, после эвакуации в тыл по случаю контузии, был назначен начальником штаба ЧОН Петрограда и губернии, я вдруг сказала (да, сказала!), что, возможно,
— Да и мама, Жорж, как-то после войны сказала мне, что однажды отец встречался со своим родственником, который был проездом в Москве. И на ее вопрос: «Почему же ты не пригласил своего родственника к нам, хотя бы на обед?» — отец ответил: «Это не положено, Поля, не положено».
— Не думаю, Лилиана, что это был мой отец, нет… не думаю.
Что это? Ведь в первый раз, разговаривая со мной по телефону, он уверял меня, что мы — родственники, и, возможно, очень близкие. А теперь его уверенность исчезла. Почему? Нет, то, что мы не близкие родственники, я ему сказала сразу, как только он появился в нашем доме. Ну ничего общего в чертах лица ни с отцом, ни с Владимиром, ни со мной. А дальние — вполне возможно, при таком-то количестве объявившихся теперь у нас родственников. Однако Жорж держался твердо. Почему? Да скорее всего потому, что цель достигнута: со мной он познакомился, бывает у меня, как и у брата дома, когда приезжает в Москву по работе, и отводит у нас в России душу. Ведь какого он сам сказал: «Не будь у меня этой работы, я бы не увидел ни вас, ни Россию». Но думаю, главное не это, а то, что отец, как оказалось, был в 1921 году начальником штаба ЧОН, а позже и начальником оперативного отдела Петроградского военного округа.
— И все-таки, Жорж, чем конкретно вы занимаетесь?
На этот мой вопрос он ответил, показав нам с мужем свою визитную карточку, на которой было написано по-французски, что он, Жорж де Бреверн, «Consultant en Ressources Humains».
«Я не знаю, как перевести точно эти слова на русский, но кто разрешил ему, Жоржу, заниматься в нашей стране человеческими ресурсами?» — подумала я. Этот однажды возникший у меня вопрос не оставляет меня, прямо скажем, с 2001 года.
— Знаете, Лилиана, хорошо бы вы очень кратко, страницы на две-три, изложили самые важные факты биографии вашего отца. Только не от руки, а на машинке, конечно. Я, да и Олаф тоже, плохо разбираем почерк пишущего по-русски. Я же в следующий свой приезд зайду к вам, заберу текст и передам его Олафу, пока он жив. Ой, как бежит время, уже около девяти. Засиделся я у вас, а ведь обещал заглянуть к Владимиру. Сегодня мне это удобно, я рядом. Сколько от вас до них на трамвае? Минут пятнадцать-двадцать?
— Да, приблизительно так. Смотря сколько придется ждать трамвая. Но, Жорж, обо мне ни слова, напоминаю вам.
— Конечно, конечно, как договорились. Завтра, послезавтра, да и все дни до отъезда, у меня, как говорят русские, забыты.
— Не забыты, а забиты, то есть полно дел на эти дни, — поправила я его.
Уже стоя у двери, он сказал, что обязательно позвонит перед отъездом. Обязательно.
И позвонил. Сказал, что Владимира кладут в больницу, у него подозревают рак легкого.
— Андрей на грани нервного срыва. Отец рассказал ему все! «Будет лучше, если ты узнаешь все от меня, — сказал он ему, — а не от кого-либо другого, когда меня не будет!»
— Разумно, — ответила я, — если, конечно, он рассказал правду, в чем я очень и очень сомневаюсь, особенно после своего визита в Российский государственный военный архив, в котором он, Владимир, так и не побывал после перестройки, как и в Центральном архиве Министерства обороны. Не знаю, может, и к лучшему.
Но признаться сыну в том, что ты убил ничтожество (ведь именно это он при каждой нашей встрече пытался втолковать мне, искренне веря, что я никогда ничего не узнаю об отце, как не пытался узнать он: в советское время не мог, а в постсоветское, похоже, боялся), — это ведь не что иное, как ложь, пусть даже во спасение.
XII
Так вот, отец! Похоронив тебя весной тридцать
И вот, когда после двенадцати верст пути от Минеральных Вод мы на присланной дядей подводе прибыли к подножью Верблюдки, мама, увидев брата на костылях, ахнула. Дядя был без ноги. «А тетя Липа, похоже, без рук», — сказала нам мама, увидев ее, грязную, косматую и нечесаную.
Дом их оказался обычной мазанкой с земляным полом, устланным полынью («От блох», — сказала тетя Липа), и дверным проемом в пятой стене, сбитой из нетесаных досок. Так что ночами мы плохо спали на брошенном поверх полыни сене, все время слыша стоны, а иногда и крики дяди Сережи от боли в несуществующей ноге, а днем становились свидетелями его ссор и перебранок с тетей Липой. Однако делать было нечего: мы приехали, обратные билеты были взяты на конец августа. Нам нужно было вернуться к началу учебного года в школе. Я шла в третий класс новой школы, что находилась в Большом Кисловском, а брат — в старую, в Теплом, в десятый.
Поначалу обступивший со всех сторон чужой мир Верблюдки и дом дяди пугали меня, особенно вечерами, когда на столе за ужином зажигали керосиновую лампу и полчища ночных бабочек, комаров и самых разных удивительных насекомых устремлялись к ней и нашим тарелкам. И как-то, когда огромный зеленый кузнечик, влетев на огонь, вдруг оказался в моей тарелке, я закричала. Дядя тут же закричал на меня и маму: «Она что, никогда не видела саранчи?» — «Конечно, нет!» — ответила мама. После окрика дяди я долго молчала. Потом, постепенно осваиваясь на новом месте, стала удивляться и радоваться окружающей меня природе.
Двугорбая Верблюдка с лысой дорогой, идущей между двух поросших зеленым лесом холмов, была невысокой. Время от времени на этой дороге появлялись люди. Они куда-то шли.
— Интересно, куда они идут? — спросила я как-то дядю.
— Дав поселок, он за перевалом. Там магазин. Раньше, когда у меня была нога, и мы с Липой туда ходили! — ответил он.
Чуть левее Верблюдки в очень ясные солнечные дни взору открывался Эльбрус. Его заснеженные вершины и далеко тянущиеся и тающие в дымке отроги завораживали меня. И я, подолгу глядя на них, стояла на пороге дома, забыв обо всем на свете. Это почему-то раздражало дядю, и он тут же посылал меня подбирать упавшие абрикосы, чтобы потом выпустить из курятника кур и злого петуха, который клевал в голову каждого, кто собирал падалицу, даже дядю, если из предосторожности тот не надел на голову кастрюлю. Красовавшиеся же на дереве спелые абрикосы дядя рвать запрещал. «Я их буду сушить на зиму», — говорил он, наблюдая за моей работой. И действительно, неделю спустя на крыше дома появились противни со зрелыми краснощекими плодами. Тетя, как правило, с палкой, в грязном, подпоясанном веревкой халате, пасла коз за домом.