Судьба, судьбою, о судьбе…
Шрифт:
Но нет, не все мечты сбываются. Состав сборника «Стихотворений в прозе» португальских писателей до сих пор лежит у меня в ящике письменного стола.
XIV
Так вот, когда весной сорок первого стаял снег и все зазеленело, и запели птицы, и расцвели фиалки, пришла война, Великая Отечественная война с фашистской Германией, которая длилась четыре бесконечно долгих года.
Она заявила о себе двадцать второго июня душераздирающим воем сирен, оповещавших о воздушной тревоге, затемнением города, который каждый вечер, погружаясь в полную темноту, ждал налета немецких бомбардировщиков, объявлявших
— Мы, — сказала мама, — никуда не поедем! Нас никто нигде не ждет и хлопотать, когда окончится война, о нашем возвращении в Москву никто не будет: некому! Так что жить, работать и, если придется, умирать мы будем в Москве.
Но я так настойчиво, по глупости, конечно, рвалась уехать в эвакуацию со своей новой школой («Да, — плакала я, — все уедут и там будут учиться, а я… я…»), что мама сдалась. А два месяца спустя, получив мое слезное письмо, из которого она узнала, что мы тяжело работаем, голодаем и мерзнем (уезжали-то мы одетые во все легкое), и скоро нас повезут дальше, в глубь страны, а потому просят выслать теплую одежду, тут же отправила за мной брата. И когда Вовка привез меня домой, с укоризной и горечью сказала, что, если бы не Вовка, который еще не призван в армию, привезти меня обратно в Москву было бы некому. Слушая маму, я молчала. Ведь в Москве в военное время никто по собственному желанию не имел ни права менять место работы, ни тем более оставлять свое рабочее место без особого на то разрешения: увольнение было обеспечено. Ну а лишиться средств к существованию (денег и продовольственных карточек) было страшно. Вот поэтому-то три месяца спустя после эвакуации моей новой школы под Рязань мама, оформив доверенность на брата, который должен был меня привезти в Москву, и отправила его в Касимов.
И вот теперь, по прошествии стольких лет, я, вспоминая это, хорошо понимаю, как ты была права, мама, и тогда, когда не хотела отправлять меня в эвакуацию с моей новой школой. И потом, когда, получив мое письмо с просьбой забрать меня, тут же сделала это, послав за мной Вовку. Ведь даже сегодня, спустя шестьдесят пять лет после Великой Отечественной войны, многие семьи все еще разыскивают своих родных и близких, утраченных в силу тех или иных обстоятельств в те страшные военные годы. И зачастую так и не находят.
Вовка приехал за мной ранним утром, задолго до подъема. И когда кто-то так рано стал будить меня, говоря, что за мной приехали, я, сочтя это очередной злой шуткой, разревелась. И вдруг услышала голос брата:
— Чего ревешь? Вставай, одевайся и быстро завтракай.
— Я не хочу завтракать, не хочу, — закричала я, боясь, что если я пойду завтракать, он исчезнет так же быстро, как появился.
— Не хочешь, и прекрасно! — сказал Вовка. — Времени у нас в обрез. Собирай свои пожитки, и пошли. Нам нужно успеть на идущий в Москву пароход. Около часа он должен быть в Касимове. Только ничего не забывай, чтобы не возвращаться. Времени нет!
Пожитков у меня практически не было. А потому я быстро собрала их, попихала в чемодан и вышла к брату.
Вовка подписывал какую-то бумагу.
— Ну, — сказал он, — пожелай педагогам
— А ребятам?
— Не надо, пусть себе спокойно спят. Нам надо уйти тихо, чтобы никого не разбудить и никого не расстроить.
И вот, когда мы уже были в Касимове и спускались к причалу, я парохода не увидела.
— А парохода-то нет! — сказала я в ужасе, что придется возвращаться.
— Как это нет?! Вон стоит. Видишь зеленый островок около причала? Это же замаскированный пароход (слово «замаскированный» я услышала впервые). Немцы бомбят открытую движущуюся мишень. А замаскированный пароход с воздуха не виден, даже если в момент налета окажется посередине реки. Бежим скорее вниз. Он, похоже, пришел раньше!
Когда же, оказавшись на палубе, мы отдышались, а пароход отдал швартовы, Вовка предложил мне поесть. Как оказалось, мой завтрак он, пока я собирала свои пожитки, взял сухим пайком и даже прихватил бутылку с чаем. Теперь, успокоившись, что мы на пароходе и на пути домой, я с удовольствием поела и стала смотреть на уже скрывавшийся за кормой касимовский берег, с благодарностью думая о деревенском касимовском парнишке (он познакомился со мной на прополке колхозного лука), который в день моего рождения (от кого он узнал?) пришел к нам в интернат (свою бывшую деревенскую школу) и попросил нашу уборщицу Дусю (она была из местных и хорошо его знала) позвать меня.
Я вышла. У ворот стоял (как же его звали… этого мальчика? Не помню) касимовский парнишка (сколько ему тогда было лет? Не знаю), стоял и, протягивая мне большой букет бело-розовых пахучих пионов (раньше эти красивые цветы я видела только на клумбах в московском «Парке культуры и отдыха имени Горького»), поздравлял меня с днем рождения.
Кровь ударила мне в лицо. Какое-то неведомое мне до тех пор щемящее чувство то ли стыда, то ли тоски, то ли еще чего-то охватило меня всю целиком, и я, расплакавшись, бросила этот чудесный букет под ворота.
Понял или не понял парнишка, что букет не выпал из моих рук, а я его бросила? Не знаю. Но он, не проронив ни слова, взял у меня (как пообещал раньше) написанное маме письмо, чтобы избежать учительской цензуры: в интернате не разрешалось писать родителям, что нам здесь плохо, и проситься домой (они ведь там, в Москве, работают для фронта и для победы) и отвез его на отцовской подводе в Касимов, где купил конверт, написал на конверте мой московский адрес, наклеил марку и опустил в почтовый ящик. На обратном пути заглянул, сказал, что все в порядке, но больше не появлялся. Похоже, все-таки понял, что я букет бросила.
Пароход шел медленно, сигналил таким же, как он, встречным плавучим зеленым островкам, подолгу стоял у причалов в ожидании объявленных налетов, слава богу, не состоявшихся, и снова шел.
— Стемнеет — пойдем быстрее, — со знанием дела сказал Вовка. — Когда я ехал в Касимов, нас не переставая бомбили и днем, и ночью. Вот и сейчас, похоже, собираются, раз идем к берегу: пристани же здесь нет. Сиди спокойно, я скоро вернусь. И действительно тут же вернулся.
— Готовься, как только причалим к берегу, будем сходить. Здесь, как мне сказали, близко железнодорожный узел, так что пересядем на поезд и быстрее будем дома.
Мама встретила нас внешне спокойная, но с воспаленными глазами.
— Ну, слава богу, все дома! — сказала она и добавила: — Будем жить дальше!
Может, именно поэтому я теперь всякий раз, когда минует какая-нибудь беда, повторяю эти три слова: «Будем жить дальше!»
— Время позднее, давайте-ка ложиться спать.
— А с тобой можно? — спросила я. И тут же, получив разрешение, юркнула в мамину кровать, свернулась калачиком и заснула. И спала так крепко и спокойно, как никогда раньше и никогда позже.