Судьба, судьбою, о судьбе…
Шрифт:
В конце 1957 года, не дождавшись полагавшейся Бернгарду Борисовичу двухкомнатной квартиры в строящемся кооперативном доме Академии наук СССР (почему двухкомнатной? Две комнаты у нас были и в якиманской коммуналке! Что мы выигрывали, выплачивая огромные деньги за кооперативную квартиру? Впрочем, да! Отсутствие соседей по коммуналке! И наличие собственных мест общего пользования!), мы въехали, и слава богу, в четырехкомнатную квартиру (доплатив большие деньги!), но на первом этаже, что было плохо, конечно. Но до этажа ли было нам тогда?! Бернгард Борисович болел, Юра все еще снимал мастерскую, а наша дочка — ей уже было четыре с половиной года — чаще жила у бабушки, чем у себя дома. А тут, переехав в четырехкомнатную квартиру, каждый из нас обрел свое собственное жизненное пространство, а Юрий — самую большую комнату под мастерскую, в которой теперь уже спокойно мог работать и день и ночь, забывая обо всем на свете. Еще бы! Ведь теперь его донимали грозными письмами деятели из Министерства культуры, присылавшие ему
Продлить договор мужа с Министерством культуры помогло мне как раз лежавшее в кармане удостоверение собкора Московского радио. Именно благодаря ему я спокойно прошла на прием к народному художнику СССР, действительному члену Академии художеств Сергею Васильевичу Герасимову и заручилась его поддержкой. Вот так! Теперь уже Юра работал дни и ночи напролет, забывая обо мне, тем более что я сама очень скоро перешла из дневной редакции в вечернюю, на выпуск к переводчикам и дикторам, став выпускающим редактором на Бразилию и Португалию.
Однако со временем я стала понимать, что забываю испанский язык, а в испанской редакции мест нет и не предвидется. Ведь за последние четыре года у нас в стране было выпущено такое количество дипломированных испанистов, что им, скорее всего, до конца дней придется конкурировать друг с другом. А потому я решила учить португальский, ведь на хорошей испанской почве он должен был быстро дать хорошие всходы. Семь часов каждодневного общения с носителями португальского языка и переведенными ими с русского на португальский текстами должны заставить меня заговорить по-португальски. Я должна была начать переводить на португальский хотя бы бюллетень новостей, ведь словарь их скуп и всегда однообразен.
Теперь я приходила на работу около четырех вечера, получала программу передач и весь материал, наработанный сотрудниками дневной части редакции. Потом бежала в отдел международной информации (где в то время работал мой ровесник Евгений Примаков), вернее, к ячейкам, в которых для каждой редакции лежал общий бюллетень новостей и комментарии обозрева-телей-международников. Приносила все в редакцию и с шести часов царствовала в ней одна: резала основной бюллетень и составляла свой, на Португалию и Бразилию. Потом всё — и бюллетень и комментарии — распределяла между переводчиками. Переводчиков в нашей редакции было буквально раз, два, и обчелся: Сатва Брандао (дочь первого секретаря Компартии Бразилии, окончившая исторический факультет МГУ, и, как выяснилось позже, при тесном с ней контакте, ученица моего свекра) и Франсиско Феррейра — португальский полуграмотный рабочий, который, когда умер Салазар [25] , а может чуть раньше, уехал на родину, где, зарабатывая на жизнь, публиковал в какой-то жалкой газетенке свои гнусные заметки под броским названием «Тридцать лет на службе у Кремля». Надо же!!! А у нас он на Первое мая и Седьмое ноября стоял на Красной площади у Мавзолея в числе особо приглашенных товарищей.
25
Антонио де Оливейра Салазар (1889–1970) — глава правительства Португалии (1932–1968 гг.).
Так вот, переводчиков у нас в редакции (они же дикторы!) было двое и на обе страны сразу. Счастьем нашим было то, что в эфир наша передача шла в записи. Прямого вещания как такового в те годы не было ни на Португалию, ни на Бразилию (разве что иногда нам удавалось перевести и дать в прямой эфир на Бразилию полночное выступление Хрущева). Вот так мы и трудились какое-то время. Но потом из Бразилии приехал Антонио Паим, приехал, чтобы жениться на своей любимой русской девушке и увезти ее в Бразилию, и какое-то время поработал у нас диктором. Потом, уже позже, приехал бразилец (с индейскими корнями) по имени Мартин, с женой и сыном, искалеченным полиомиелитом, в надежде вылечить его в советской стране. Но, потеряв здесь красавицу-жену Ану и не вылечив сына, улетел (куда, не помню) и погиб в авиакатастрофе, оставив у нас на радио по себе и Ане добрую память. А когда много позже по контракту приехали бразильцы Вера и Иб Керн, на Бразилию был взят новый выпускающий. Ну, а на Португалию твердо осталась я, и все передачи продолжали переводить и читать Брандао и Феррейра, Феррейра и Брандао. А между тем, португальское произношение сильно отличается от бразильского, да и лексически язык в Бразилии далеко ушел в развитии от своего португальского прародителя. Но что было делать? И мы все ждали, ждали, и я особенно, что вот-вот к нам приедут молодые, образованные, звонкоголосые португальские дикторы.
А пока, раздав тексты переводчикам, я то и дело наведывалась к ним на третий этаж, где стучали машинки испанских, латиноамериканских, португальских и бразильских переводчиков, которые сидели всем скопом в одной большой комнате, и забирала сделанную ими работу. Все они, кроме двух русских девиц, были иностранцами. И меня, новенькую, они привечали. А один из них, уже не молодой по тогдашним моим понятиям (ему в то время всего-то
Господи, знать бы мне тогда, кем был этот человек в тридцать седьмом в Испании, и почему он здесь у нас, в СССР, и какую он сыграет роль в моей дальнейшей судьбе, я сразу бы ему сказала: «Здравствуйте, дорогой Сьюдад!» — и никогда бы не сомневалась в его искренности. Но «человек живет незнанием своего будущего, и в этом его счастье».
Когда переводы были сделаны и сверены мною с русским текстом, мы с дикторами шли на запись в нашу аппаратную. Дикторы садились перед микрофоном и, глядя на меня сквозь разделявшее нас стекло, после позывных Московского радио начинали передачу: «Fala Moscovo! [26] » И давали программу. Потом начинали читать бюллетень новостей, комментарии и все прочее. Иногда мне приходилось их останавливать: нажимая кнопку на пульте, я просила прочесть заново тот или иной кусок. И так каждый день, вернее, вечер: с восьми до двенадцати ночи с шамкающей речью португальского диктора Франсиско Феррейры, звучавшего в диссонанс со звонким напористым голосом бразильянки Сатвы.
26
«Говорит Москва» (португ.).
Теперь, работая с ними, я хорошо понимала, как ограничены возможности наших португальских переводчиков, особенно Феррейры. Другое дело Сатва, но она же бразильянка. И бразильская лексика не всегда тождественна португальской. А у испанцев были ассы. Один Перона чего стоил! Его голос и способность донести до слушателя политический комментарий оценил сам генералиссимус Франсиско Франко, не разрешив ему сойти с корабля на испанский берег, когда Перона, бывший мэр одного из испанских городов, решил вернуться на родину. Вот так. Но мы ждали обещанных нам новых молодых португальских переводчиков и дикторов. И я очень надеялась, что сумею им понравиться, и они помогут мне освоить португальский, а я им помогу с русским.
И вот наконец они приехали. Он и Она с трехмесячным ребенком в большой, похожей на хозяйственную, сумке с двумя ручками. У нас в то время такого транспортного средства для малышей еще не было.
Первое время Она была целиком занята ребенком. А Он с места в карьер взялся за работу. И в эфире вместо невнятного шамкающего голоса старого португальского диктора зазвучал красивый баритон молодого, четко выговаривавшего все португальские звуки, особенно носовые. Вся редакция радовалась. Потом, с моей помощью очень быстро освоившись на радио, Он, не зная русского, стал переводить текст с испанского варианта: основные новости и комментарии шли по всем редакциям одни и те же. А увидев, что я, сидя в редакции, сверяю свой португальский перевод с русского с его переводом с испанского, и узнав, что я хочу стать переводчиком, а может и диктором, очень скоро стал помогать мне осваивать язык Эсы де Кейроша, а я ему— язык Пушкина. Теперь нас можно было видеть чаще вместе, чем врозь, да оно и понятно: я была связующим звеном между дневной редакцией и вечерней, и когда переводчики переводили розданные мною материалы, а у меня все было подготовлено к записи, включая музыкальное оформление (его, как правило, подбирал музыкальный редактор), я сидела в комнате переводчиков и читала данную Им новеллу «Жозе Матиас» Эсы де Кейроша, чтобы, как только Он переведет предложенный ему материал, Он мог подойти ко мне и проверить мои успехи. И так каждый день. Да, мы симпатизировали друг другу, это так! И Сьюдад, видя нас вместе, то и дело поглядывал на нас поверх своих круглых очков, продолжая стучать на машинке. В конце рабочего дня, — а он кончался в половине первого, а то и в два ночи, если приходило выступление Хрущева — оно всегда приходило после полуночи, и его нужно было перевести и дать в эфир, — нам подавали комитетскую машину и развозили по домам. А мы с Ним жили рядом. Он на одной стороне Ленинского проспекта, я — на другой, но Он всегда провожал меня до подъезда моего дома. Всегда. Мы нравились друг другу, в том сомнения не было ни у него, ни у меня. Со временем к нам стали присматриваться остальные сотрудники нашей редакции и даже других редакций, работавших в нашей аппаратной. И однажды, наслушавшись закружившихся вокруг нас сплетен, Сьюдад, провожая меня к комитетской машине, в которой поджидал меня Он, без обиняков (мы уже были друзьями) сказал мне, что у меня с Ним нет никакого будущего, ни социального, ни политического, никакого…
«Ты это понимаешь?»
«С кем, Сьюдад?» — спросила я его.
«Сама знаешь», — ответил он мне.
Я умолкла. Да, я знала. Но никак не думала, что другие знают то, чего между нами тогда еще не было. Что-то в этом духе я ему и ответила. Но Сьюдад возразил:
«Нет, ты меня неправильно поняла. Я сказал — нет будущего. А то, что между вами сегодня, — это никого не касается, кроме вас самих. Никого… понимаешь, Лили? И я счастлив, видя тебя веселой. Но мне будет очень больно, если потом ты будешь страдать».