Судьба, судьбою, о судьбе…
Шрифт:
Я рада за тебя, Сьюдад! Жаль только, что это было так недолго, и развившаяся у тебя болезнь Паркинсона вынудила тебя вернуться на Кубу, которая предложила тебе свою медицинскую помощь.
Но, увы, «Анхелито»! Увы!
Как же жизнь разбросала по свету твою семью, не оставив нигде: ни в Испании, ни в СССР, ни на Кубе твоего семени (ведь у Амайи от бросившего ее в Испании мужа вроде бы детей не было! А может, я ошибаюсь?) Вот во что обошлась тебе твоя жизнь в сражениях за светлое будущее обездоленных! Вечны, Сьюдад, только вечные ценности!
XIX
После
— Лилиана, звоню, — сказал он, — с весьма прискорбной вестью. — И, помолчав, продолжил: — Умер Владимир. И уже похоронен.
— Да, весть прискорбная. Но меня в известность не поставил никто: ни его жена, ни сын, — ответила я, — хотя на похороны я бы…
В трубке неожиданно послышались короткие гудки, которые сменил непрекращающийся длинный.
Я не пошла бы, нет, — продолжала я теперь уже внутренний монолог. Ведь при жизни ему не нужна была живая память о прошлом. А я после смерти мамы и была как раз той живой памятью, которая хранила все о трагическом тридцать девятом.
К тому же, как выяснила я теперь, когда брат умер, в его послужном списке (его я тоже получила, только в нашем районном военкомате) я даже не значусь. Отец — да, был. Военный (и все, точка!). Мать тоже была. Иначе как бы он появился на свет?! А вот сестры просто не было и нет! А главное: и не должна быть! Как я понимаю.
Так зачем же я ему в смерти? Ему, его жене и сыну, которые знают обо мне, маме и отце (главное, об отце!) только то и только так, как хотел он?
И все же почему, почему, — думала я, — после девяносто второго года, когда о сталинских тридцать седьмом — тридцать девятом и таких семьях, как наша, заговорила вся страна, брат, хотя у его жены вроде бы была сослана мать и чуть ли не расстрелян отец, продолжал, надеясь на мою короткую детскую память, уверять меня, что наш отец был ничтожеством.
В те страшные тридцать седьмые люди уходили из жизни, как поодиночке, так и семьями. И то, что могло произойти с нашей семьей, ни для кого не стало бы большим откровением. Но все случилось не так, как задумал отец. И мы трое благодаря брату остались живы. А отец ушел из жизни.
Теперь-то, держа в руках отцовский послужной список, я знаю точно, что отец был мужественным и отважным человеком, свято верившим в светлое будущее России.
Но как раз этого-то и не знал пятнадцатилетний мальчишка. (Скорее всего так!) А позже уже не хотел знать, а еще позже не хотел признаться ни себе, ни жене, ни сыну, что сказанное им об отце вчера (в прошлом) было в настоящем (сегодня) неправдой. И продолжал настаивать на сказанном, даже не предполагая, что послужной список отца находится на постоянном хранении не только в Российском государственном военном архиве Москвы, но и в Центральном архиве Министерства обороны в Подольске. И кто-то (ну, скажем, я) когда-нибудь (как
И все же прошлое, похоже, не отпускало брата и, преследуя его всю жизнь, в конце концов настигло на пороге в мир иной в образе Жоржа, которого его же собственный сын разыскал в Париже! Да что же пришлось ему пережить?! Ведь Жорж рассказывал, что при встрече с ним брат всегда плакал. Не знаю, не знаю. Знаю только, что на похороны я не пошла бы, нет! К тому же, для меня брат умер тремя годами раньше, когда Жорж после трех лет общения с ним и его семьей вдруг обнаружил меня в Интернете, ничего от брата обо мне не зная. Так что я не пошла бы, нет! А тут мне и не сообщили о его смерти. И, казалось бы, все должно было кончиться. Ан нет! Господь, как мы говорим сегодня, распорядился иначе.
Какое-то время спустя его сын, мой племянник, видевший меня три, а может, четыре раза в жизни — маленьким, лет семи, потом на похоронах мамы (своей бабушки) и раза два у своих родителей — вдруг позвонил мне по телефону и сказал:
— Тетя Лиля?! Это говорит ваш племянник.
Усомнившись в интонации голоса, не походившего
на голос племянника мужа, который живет в Италии и звонит нам, я спросила:
— Какой племянник?
— А у вас что, много племянников? — удивился звонивший.
— Да, у нас с мужем два племянника, — ответила я.
— Ах, так?! — услышала я в ответ знакомые нотки голоса брата и тут же поняла, кто звонит.
— Слушаю тебя, мой племянник!
— Надо повидаться и поговорить.
— О чем? — спросила я, думая, что с опозданием, но он все-таки решил сказать мне о смерти своего отца (моего брата).
— Мне по рабочему телефону разговаривать не очень удобно, — ответил он.
— Ну так зачем ты звонишь с работы? Позвони из дома или на худой конец из автомата.
Кстати, мобильники тогда уже были в ходу.
— Хорошо, — ответил он и повесил трубку.
Чуть позже перезвонил, возможно, из автомата. И, уже демонстрируя мне свою уверенность, что способен меня, старуху, ну конечно же влачащую свои дни, как и его мать, осчастливить своим сообщением, сказал:
— Тетя Лиля, давайте я приеду к вам и все вам расскажу…
— Что все? — спросила я, опять надеясь, что он скажет мне, что его отец умер.
Но нет, вместо ответа он стал настойчиво выяснять, когда же он может прийти. Я принялась думать вслух:
— Так, завтра я никак не могу, у меня будет Соня.
Вряд ли он помнил, что Соня — это моя внучка и его…
Кем же она ему приходится? Племянница?
— Послезавтра, — продолжала я, — да, послезавтра я должна быть в издательстве…
Он явно нервничал, но молчал.
— Послушай, — сказала я, — ты хоть скажи, о чем ты хочешь поговорить?
— Да дело в том, что я ничего не знаю об Эдуарде Николаевиче. — Похоже, его язык не повернулся сказать «о деде». — Не знаю даже, когда он умер.