Судьба, судьбою, о судьбе…
Шрифт:
«Так… хочет знать, когда умер дед, так и не сказав мне, что умер его отец (мой брат)», — подумала я и ответила:
— Уж не решил ли ты после всего того, что случилось с дедом в тридцать девятом, не без участия, как тебе известно, твоего отца, податься в Дворянское собрание?!
Он пробурчал мне что-то невнятное, но тут же назидательно сообщил, что о мертвом говорить плохо не позволено.
— Вернее, не принято, — сказала я, — но я и не говорю плохо, я говорю правду, которая, выйдя наружу, может сослужить тебе плохую службу.
Племянник молчал, так и не обратив внимания на то, что я пропустила мимо ушей, что мой брат мертв, и не спросила, когда он умер. А я
«А о моем (нашем с братом) мертвом отце твоему отцу (моему брату) в твоем присутствии и присутствии твоей матери и моего мужа говорить плохо было позволено? Ведь он, когда я в последний раз была у вас, опять назвал нашего отца ничтожеством?! А сам, видно, трусил пойти в архив и прочесть отцовский послужной список. Да, да, трусил встретиться на последней его странице с самим собой — пятнадцатилетним. Но последней страницы жизни отца в послужном списке просто не было, вот так! Если бы он пошел, то узнал бы, каким «ничтожеством» был наш отец. Правда, от этого ему морально легче не стало бы, нет!
А вот ты, племянник, смело пошел в архив, но не ради правды о деде, а ради своих амбиций: захотелось стать отпрыском древнего рода, получив фамилию деда. Однако тебе в архиве послужной список не выдали. У тебя же девичья фамилия твоей матери. Вы же на семейном совете решили, что с такой распространенной русской фамилией, как фамилия твоей матери, тебе в России будет жить спокойнее и комфортнее, чем с немецкой фамилией отца! Так что же теперь? Что?»
Так вот, помолчав, племянник повторил мне, что он ничего не знает об Эдуарде Николаевиче (своем деде), даже когда он умер, а чуть позже добавил:
— А мне тут немцы из Ганновера (не помню, может, он сказал из Германии) прислали бумаги, и я должен написать…
— A-а, из Ганновера… — перебила я его, — так у них о моем отце все есть. Я все бумаги передала Жоржу, а он все должен был отправить в Германию.
«Вот отправил ли? Или передал тебе?» — подумала я.
После сказанных мною слов в телефонной трубке воцарилась такая тишина, которая разве что бывает на том свете.
Потом послышались короткие гудки.
Когда же в очередной раз мне позвонил Жорж и сказал, что мой племянник, узнав из разговора со мной, что мы знакомы, был шокирован…
— Лилиана, он прямо так и сказал мне: я был шокирован!
Я ответила:
— А вы, Жорж, признались бы, что дали мне слово, а я — вам, молчать о нашем знакомстве, пока жив Владимир, ведь это его могло убить!
Вот так, отец! В сорок шесть лет от роду твоему внуку захотелось сменить распространенную русскую фамилию своей матери на знатную немецкую, то есть твою, отец! И именно теперь стать Бреверном, когда рухнул Советский Союз, исчез страх, появился Жорж и, наконец, умер мой брат. И когда в Российском государственном военном архиве твоему внуку отказали в получении твоего послужного списка, он, похоже, упросил кого-то из Дворянского собрания получить твой послужной список в архиве Министерства обороны в Подольске. Но, судя по всему, и в Подольске тому, кто приехал, выдали только твою учетную карточку, так как Жорж очень удивился, когда вдруг узнал от твоего внука, что ты владел и датским языком.
— Не датским, Жорж, — сказала я ему по телефону. — Отец не знал датского. Он знал немецкий, эстонский, финский и русский. Так написано и в одном, и в другом его личном деле, архивные копии которых лежат у меня на письменном столе. А вот в учетной карточке в Подольске слово финский написано так, что можно прочесть: датский.
Да, да, отец! Как видишь, внук твой всеми
Однако о каком достоинстве (во всех значениях этого слова) может идти речь, если молодой человек, получая паспорт в советское время, из страха, по недомыслию или расчету, а может, и под нажимом матери или отца, который всю жизнь боялся посмотреть правде в глаза и трезво, особенно после девяносто второго, оценить случившееся в тридцать девятом, берет фамилию своей матери, а в постсоветское, когда рухнул Советский Союз, исчез страх, объявился Жорж и умер отец, решает сменить ее на твою фамилию, отец?!
А ведь знатная фамилия, полученная по наследству, — это не только подарок судьбы, но и большая ответственность, и носить ее нужно достойно, а не менять, как платье, по погоде.
XX
После ухода с Радио я работу не искала. Она нашла меня сама. В один из осенних дней шестидесятого года мне позвонили из иностранного отдела Министерства здравоохранения СССР и попросили поработать переводчиком с прибывшим на стажировку в Советский Союз бразильским врачом-кардиологом Омаром Карнейро.
— Лилиана Эдуардовна?
— Да, слушаю.
— С трудом вас разыскали. Знание португальского в наши дни — такая редкость! Нам очень нужна ваша помощь. Поработайте с бразильским кардиологом, он будет знакомиться с нашими клиниками и институтами в Москве и Ленинграде.
— Но устным переводчиком я никогда не работала, да еще в медицине, — ответила я.
— Нам сказали, что вы со всем справитесь. Подъезжайте к нам в Рахмановский, мы познакомимся и обо всем договоримся.
И мы действительно договорились. Я сказала, что буду с ним везде: в медицинских учреждениях, клиниках, на совещаниях и операциях, но жить в гостинице, пить, есть и все остальное, что с этим связано, он будет самостоятельно, без моей помощи.
Теперь с Омаром (в общении с мужем мы его называли «Крабом») Карнейро мы встречались ровно в половине десятого и спешили то в один, то в другой научно-исследовательский институт или клинику, среди которых был, например, и Институт терапии, ревматологии, кардиологии, клинической и экспериментальной хирургии (сегодня РНЦХА), для ознакомления с тем, чему бразильский товарищ (нет, членом Компартии Бразилии он не был, но помогал ей финансово и предоставлял помещение для собраний) мог отдать предпочтение во время своего пребывания в СССР. Мы даже отправились в Ленинград и там тоже побывали везде, где было возможно, разве что не познакомились с собаками Павлова. И поскольку в Ленинграде я была на тех же правах, что и «Краб», а именно: жила в гостинице и питалась, как он, в ресторане, то обнаружила, что я богаче его. Ем, что хочу, расплачиваясь талонами, полученными в Министерстве здравоохранения, а неизрасходованные талоны отовариваю (как говорили тогда) в буфете шоколадом и фруктами. А он расплачивался русскими деньгами и, выбирая блюда, явно скупился. В Петродворце, куда мы с «Крабом» поехали на экскурсию, я обнаружила, что он еще и трусоват, — хотя признаки трусости (трусости ли?) мы с мужем заметили еще в Москве на Ленинградском вокзале, где перед посадкой в поезд он очень дергался, а когда объявили посадку, бросился в вагон, но почти тут же вышел к нам совершенно спокойный.