Свадебные колокола
Шрифт:
— Берггольц.
Калашников кивнул ему. В комнате пахло вареньем и пылью. Ровно звучал голос Иваныча с плёнки:
Пускай эти слёзы и это удушье, пусть хлещут упрёки, как ветки в ненастье. Страшней — всепрощенье. Страшней — равнодушье. Любовь не прощает. И всё это — счастье. Я знаю теперь, что она убивает, не ждет состраданья,Когда Веня уходил от Иваныча, он сказал ему:
— Ты знаешь, директор, я тебя надул. Ты можешь взять трактор обратно. Я репортёр на общественных началах.
— Знаю, — сказал Иваныч. — На обратном пути потолкуем.
И Веня заметил, что в зелёных глазах молодого директора гордо поблёскивают крапинки, словно в глыбе кварца, разбитого молотком, переливаются крупинки золота.
— Спустя десять минут Веня усаживался на трактор. Иваныч задержал на нём свой взгляд и строго сказал:
— Ты смотри в Синюю Топь не съезжай. В объезд надо.
— Почему? — на всякий случай спросил Веня.
— Круто очень. Трактор сломаешь. — Иваныч снова внимательно посмотрел на Веню и добавил: — Пытался тут у нас один чудак в прошлом году. Только ни его, ни трактора больше не нашли.
— А объезд долго?
— Как обычно, часа три с гаком. Ты не спеши. Успеешь. Счастливого пути.
— Спасибо. — Веня включил мотор. Потом он высунулся из кабины и, улыбаясь, спросил: — Иваныч, у тебя мечта есть?
— А у кого её нет? — удивился молодой директор.
— А такая, особенная, на сто тысяч? — не унимался Веня.
— Виноград бы у нас тут вывести, — тихо сказал Иваныч.
Калашников помолчал. Потом широко улыбнулся.
— У меня скоро отпуск. Я поеду в Москву и помогу тебе завести блат в Академии наук. Я читал в «Известиях», что там тоже такой чудак виноградарь есть.
— Есть, — подтвердил Иваныч, — у нас с ним переписка тянется восьмой месяц… Давай сматывай удочки. Дел у меня много. Только в Синюю Топь не съезжай. Совхоз у нас ещё новый. Недавно объединились. Трелёвочный трактор у нас пока один. Обещают прислать ещё, а когда пришлют? Обещать-то все умеют. А мы без него как без рук. Понимаешь?
Веня молча согласился.
— Ну бывай, Веня, — Иваныч махнул рукой и, повернувшись, пошёл по улице совхоза.
Веня смотрел вслед уходящему директору, который шагал широко и свободно, как хозяин земли. Потом Калашников тронул трактор с места.
И потянулась таёжная дорога далеко в тайгу.
Она по-заячьи петляла, пряталась, терялась где-то за поворотами и снова выскакивала из-за деревьев, прямых, могучих и высоких.
Тарахтел двигатель машины. Рядом с Веней на мягком дерматиновом сиденье покачивалась его труба.
Веня ехал уже долго и от нечего делать, от однообразия дороги нашёл себе забавное занятие: то он представлял себе Льва Толстого, и Толстой диктовал Вене свой новый роман, и Веня не соглашался с ним и спорил, а Лев Николаевич не сердился, он гладил бороду и кивал
Руслана он представлял себе высоким, чисто выбритым, симпатичным мужчиной, шея огромная, грудь колесом, ну прямо Геркулес в образе цивилизованного прораба.
ВЕНЯ. Послушай, Руслан, тебе нравится почта?
РУСЛАН. Я люблю почту. И зря ты туда шляешься, друг. Бесперспективно. Поверь слову строителя.
ВЕНЯ. Но я первый раз в жизни влюбился. У тебя есть совесть?
РУСЛАН. Я влюблялся много раз, а вот полюбил в первый. И нечего об этом говорить. У вас в колонне хватает девчонок. И, кроме того, я прошёл конкурс.
ВЕНЯ. Но я упрямый, Руслан, упрямый как чёрт. Я самый упрямый чёрт в СССР.
РУСЛАН. С чертями у меня разговор короткий: на порог — и будь здоров.
Беседа с Русланом не получалась, и Веня расстроился. Он вспомнил Иваныча.
Отличный малый этот Иваныч, подумал Веня. Везёт мне всю жизнь на хороших людей. Удивительная эта шутка, которую люди называют жизнью. Одни люди крутятся от жизни, а другие крутят её, как им нравится. Лучше, конечно, принадлежать к последним. Будет у Иваныча виноград, готов поспорить с Академией наук. Здесь, в Сибири, виноград, честное слово, до зарезу нужен.
Веня прищурился и посмотрел на солнце. Солнечный диск был заброшен высоко над тайгой. Было часов одиннадцать утра.
Неожиданно трактор выехал из-за поворота и подъехал к обрыву. Дорога круто поворачивала направо.
Впереди была Синяя Топь.
О ЧЁМ СПРОСИЛ БРАМА?
Местные старожилы считали Топь не просто обрывом, а пропастью, бездной. Может быть, когда-нибудь в бородатой древности здесь протекала глубокая река, а может, и нет. Никто толком ничего не мог рассказать, как образовалась эта Топь. Но люди старались её избегать просто по принятой традиции. Старухи — им делать нечего по вечерам, разве только судачить — плели всякие небылицы, утверждая, что там бродят волосатые русалки, которые слопали заживо попавших туда пять лет назад четырёх коров. Никто никогда не видел в Топи никаких русалок и не верил в эту чепуху, но никто и не проявлял особого желания даже поохотиться там. Кто уходил в Топь, обратно не возвращался.
Если посмотреть с обрыва в Топь, то ничего не увидишь, кроме синеватой дымки, перемешанной со слабым молочным туманом. По-видимому, поэтому и окрестили глубокий обрыв Синей Топью.
В Топь действительно под пьяную лавочку свалился прошлогодней осенью Сашка Дуров, задиристый непутёвый парень, и ни трактора, ни Сашки, ни костей от Сашки не нашли. Похоронили пустой гроб, да и забыли. Только старухи судачили ещё полгода о волосатых русалках, которые сожрали Сашку вместе с трактором.
Но скоро на повестку дня встала химия, и все об этом только и толковали, а больше всего старухи, и про Сашку Дурова, непутёвого парня, совсем забыли.