Свержение ига
Шрифт:
— С княгиней-то всё ладно, играетесь? — Голос у него был густой, говорил вальяжно. — Ну играйтесь, пока в охотку... А далее что надумал делать?
Это был один из немногих непостельных вопросов, и Василий с радостью ответил:
— Поживём пока, а там, как водится, государь к себе призовёт — служба...
— Это точно, служба... — повздыхали верховские. — А верно, что государь ваш ордынское посольство избил? Да ну! Расскажи!
Василий рассказал. Присутствующие одобрительно качали головами.
— Понятно... — Иван Юрьевич постучал пальцами по столу, похоже, он не знал, с чего начать
— Хорошо ли всё вышло? — спросил Василий, чтобы хоть как-нибудь разрядить тишину.
— Хорошо, хорошо, мы такой свадьбы давно не видывали, — оживились верховские, — пора, однако, и домой собираться.
— Какая там пора, гостевайте ещё. Или дела какие тянут?
— Дом, он завсегда тянет, хучь в ём и дела негожие.
— Что так? — удивился Василий.
И тут разом заговорили все верховские, начали выплёскивать долго копившуюся боль:
— Жизни нам под королём не стало, раньше только тело язвил, теперь и душу поганит.
— На православную веру наступает, церквей наших не даёт строить, а детей велит грамоте только латынянской учить.
— Ныне нам, верховским, большое ущемление выходит: король честью обходит, а в казну велит платить более, чем иным.
— Требует с нас церковную десятину, какую латынский Папа ихний установил, не беря в рассуждение, что мы своему митрополиту спокон веков платим.
Долго бы галдели ещё верховские князья, кабы не ударил о стол Ольшанский.
— Будя! — рыкнул он. — Князю сейчас до наших бед и дел никаких нет.
— Почему нет? — заважничал Василий, сообразивший наконец, что у соседей имеется к нему нужда. — Мы в Москве все понимаем, хоть у нас и своих обиженных немало.
— Ну ты их с нами не ровняй: от родного отца и плеть не обида... — Ольшанский помолчал и продолжил: — А государю твоему есть до нас дело, как думаешь?
— Иван Васильевич о вас, как о своих, радеет. Мне так самолично наказывал: ты, говорит, поспрошай у своих новых соседей, чего это мы одному Богу молимся, к одной старине навыкли, а в разные стороны глядим?
— Это так! Верно!.. — оживились и снова загалдели вразнобой верховские князья.
— А раз так, — перекрыл их мощью своего голоса Ольшанский, — то спроси у своего государя, возьмёт ли он нас теперь под свою руку. Нечего, думаю, нам больше сиротками по белу свету мыкаться, пора и под родительский кров подгребаться. Оно конечно, не потопленника тянем, дело неспешное, розмысла требует. Вот мы об этом в грамоте и написали. Доведёшь? И пусть нам такоже своим государским словом ответит. — Он протянул небольшой свиток: — Только береги от постороннего глаза, ибо, если вызнает недруг, всем нам не по-доброму будет.
— Спасибо, князь, за доверие, — сказал ему Василий, — доведу грамотку и стану честно ваше дело у государя делать. А для пущей веры крест в том целую.
Быстро шло время, и так же быстро проходила первая хмельная радость — видно, не по полной мере отсыпал тысяцкий хмеля молодым. Избалованная Елена томилась в старом княжеском тереме, где беспричинно скрипели половицы, шуршали мыши, а нахальные тараканы прямо-таки играли в прятки: увернётся от маленькой туфельки, заберётся в ближайшую щель и чуть ли не
— Погоди чуток, скоро в Москву переберёмся.
Однако было похоже, что это её не очень устраивало. Надувала губки:
— В Москве куда? Теперь — не раньше, во дворец не пойдёшь, своего дома нет.
— Ничего, с государевой честью и в кустах проживём.
— Не хочу в кусты.
— Чего же ты хочешь?
— Хочу, чтоб свой дворец был.
— Ну на это мы с тобой рылом не вышли.
— Что есть рыло? Так... А раньше не говорил...
— Да погодь, у нас это сказывают тем, кто хочет больше, чем положено.
— Кем положено? Я из царского рода, ты — из великокняжеского, так?
— Да что с того? Седьмая вода на киселе.
— А какая нужна вода? Кем положено?
Василий переводил разговор:
— Не об этом сейчас молодой жене думать надобно. Ты думай, чтоб князя мне крепкого родить.
— В кустах?
И начиналось всё сначала.
Иногда Елена заходила с другой стороны:
— Вот ты всё честь да честь, а за что она тебе?
— Как за что? — вскидывался Василий и начинал с запалом числить свои дела. Сколь ведь времени был стремянным у Ивана Васильевича, однажды, ещё в первом новгородском походе, от верной смерти спас — брошенную злодеем сулицу отвёл и сам поранился. И в последнем походе, когда над сторожей началовал, злоумника перехватил, кто с ножом в шатёр к великому князю подбирался. Тоже, выходит, от погибели защитил. А с ордынцами сколь было делов! С самим царём Ахматом спорил, мурзей его поганых не раз бивал в честном бою. Крымского царя кто на трон посадил? Опять же он. И докончальную грамоту привёз. Десять лет, почитай, послы ходили, сколь добра разного на этого Минглея перевели — и всё попусту. А он привёз.
Елена слушала и затаённо улыбалась.
— Ты чего?
— А честь где? Это? — И показывала на закопчённые стены опочивальни.
— Эк, — досадно крутил головой Василий, — разве в этом дело? Государь для меня что хочешь сделает.
— Что ж раньше не делал?
— Нужды не было.
— Теперь есть. Что ж не сделал?
— Как не сделал? Шубу вон дал и тебя...
Тянул руки, начиналось милованье, а потом Елена продолжала прямо с того, чем кончили:
— Шуба-то не бедная... Мне София десять таких дала, хотя я Минглея на трон не сажала. Да и я не бедная, только не из его казны.
— Ты это про что?
— А про то, что не балует тебя государь. У Холмского больше заслуг?
— Да где там! Саблей махать — ума не надо. Попробовал бы, как я, — головой да хитростью...
— То-то, а он — главный воевода, чин большой. И дом большой, как у великого князя. И Феодора каждый год деток выпускает, потому что не в кусты.
— Тьфу ты! — озлился Василий и однажды в сердцах покинул опочивальню. Далеко, правда, не ушёл. Завизжали, заскрипели половицы под тяжёлыми ногами, грохнулся на пол поставец, на который он наткнулся в темноте, ещё что-то свалилось. В доме проснулись, засветили огонь, и Василий принуждён был возвратиться на место.