Свержение ига
Шрифт:
Гостей ожидалось великое множество: своих, верховских, московских, белоозёрских. Старший Верейский отличался долговечней, родственников у него накопилось немало, а молодой князь был теперь в большой чести у самого государя, а к нему в гости набивались даже совсем малознакомые люди. Все хотели уважить счастливца и действительно уважили: в тысяцких согласился быть князь Василий Холмский, женатый на дочери великого князя Феодоре; в дружках — князья Ольшанские, это из верховских, а конюшим — Егор Щеня, приятель по дворцовой службе. В поезжанах и других менее важных свадебных чинах хотели быть многие дети боярские. И со стороны невесты собиралось довольно народа, поговаривали даже, что сама великая княгиня София пожалует, если, конечно, Васька Третий отпустит — так сразу же шутейно
И вот наконец настали Алёны. Утро было тихое и светлое, как девка на выданье. С вечера в большой палате княжеского терема нарядили два места, обтянули бархатом, оттенили камкою, положили вышитые изголовья, а на них по сорок соболей. И ещё из сорока соболей сделали опахало, чтобы беды-печали от молодых отгонять. Напротив тех мест поставили крытый скатертью стол, на него соль да испечённые на рассвете румяные калачи. Соль означала согласие, ибо, как ни отличаются вкусы людей, соль все они чувствуют одинаково, ну а калачи — богатство и обилие. Отсюда должен был начаться общий путь молодых, и, чтобы наблюдать его родственникам и свадебным чинам, вдоль стен большой палаты расставили обитые красным сукном лавки.
В назначенный час, когда уже высохла утренняя роса, дурашливо вскричал петухом кто-то из дворни, да так неотличимо, что настоящие стали шумно приветствовать появление нового собрата. Под их крики двинулся из своих хором к большой палате свадебный поезд невесты: впереди два боярина, за ними боярские дети с двумя свечами и серебряным блюдом, где лежал каравай с деньгами (дескать, не темноту и не голь перекатную замуж выдаём), а потом и сама невеста. Ох, и хороша была в этот день Елена! Ярко блестели её смородиновые глаза, спелой малиною рдели нежные губы, сочными яблоками румянились щёки. И красив был её чужеземный наряд: расшитая жемчугом шапочка и отделанное кружевами белоснежное платье, такое узкое в талии, что казалось, будто она размером с обручальное кольцо. Рядом шла жена тысяцкого великая княгиня Феодора, а за ними две свахи и множество боярынь. Невесту посадили на одно место, а на другое села какая-то родственница, тоже по-чужеземному одетая, — её взамен себя прислала великая княгиня София, которой не позволил-таки отлучиться не по-отцовски беспокойный Васька Третий.
После того как расселся невестин поезд, пришли от жениха. То были люди пожилые и искушённые. Они уселись на отведённые места и начали придирчиво осматривать невесту — всё ли по чину? Наконец, осмотрев, послали к жениху со словами: «Время пришло идти тебе к своему делу».
Василий долго ждать себя не заставил, стремительно вошёл в палату, так что сопровождающий его тысяцкий вынужден был придержать. С ним пришёл и шумливый жениховский поезд. Многие поезжане уже начали веселье и блестящими глазами пялились на невесту и её боярынь, а сам Василий млел от восхищения, ничего, кроме Елены, сейчас для него не существовало, он словно впитывал её красоту и забыл обо всём от счастья.
— На иконы, иконы колись, — шепнул ему тысяцкий.
Василий поднял голову, перекрестился, но глаз от невесты так и не смог отвести. Затем подошёл к месту, тому, что было рядом с Еленой, поспешно свёл с него родственницу и уселся сам — отныне в течение всего обряда им нельзя разлучаться, а после обряда нельзя разлучаться на веки вечные — об этом прочёл молитву громогласный священник. По окончании молитвы молодых опростоволосили: сняли с них головные уборы, и Феодора, взяв белый костяной гребень, стала расчёсывать волосы сначала невесте, затем жениху, чтобы все тёмные мысли вывести из головы вон. Зажгли поставленные перед ними свечи, оградили их обручами, обогнули соболями — пусть вам в жизни будет светло да тепло. Расчесавши голову невесте и заплетя косу, надела на неё Феодора женскую кику с тонким белым покрывалом, теперь, хотя ещё и не повенчанная, стала Елена в глазах людей женой князя Верейского. Запели жалостливо девушки, оплакивая потерю подруги, а Феодора стала осыпать молодых хмелем. Осыплет — собольим опахалом помашет, снова осыплет, приговаривая:
— Хмель, хмель, теки на землю, расти на радость, молодым на счастье и многоплодье...
Еле
Потом к алтарю, где стояли молодые, потянулись свадебные гости. Поздравляли, одаривали деньгами и каменьями, а хор с обоих клиросов гремел счастливое многолетие. Вышли из церкви, подали резвые тройки, и покатили молодые к монастырю и окрестным церквам. В каждой обители убогих и нищих приветили, поклонились иконам, свечи поставили. И возвратились в отчий дом, когда дело уже к вечеру пошло.
Посадили молодых за праздничный стол, сказали здравицу, расплели невесте косу, а через недолгое время поставили перед ними печёную курицу. Не было тогда такого обычая, чтобы заставлять их слушать многих гостей и весь вечер томиться от пьяного вздора. Понимали, что лучшим подарком будет поскорее остаться одним. Появление печёной курицы означало для жениха с невестой конец праздничного застолья. Вышли они из-за стола, поклонились в пояс гостям, сказали благодарственные слова и направились вслед за дружкой, взявшим курицу, на ночлег. Первую брачную постель постлали им на тридевяти снопах, в головах поставили кадку с пшеницей, а в неё воткнули свечи. По углам в оловянники мёд налили, на постель хмель насыпали. Посадили молодых на хмельное ложе, сели против них свахи и давай кормить курицей.
И вот наконец кончились положенные обряды, молодых оставили одних, а к спальне выставили для охраны конюшего с саблей наголо. Целый день были они в обрядовой круговерти, слова тайного не могли друг другу сказать, а тут вдруг попритихли, словно придавила их долгожданная тишина. Подошёл Василий к Елене, обнял и сразу же почувствовал, как потянулось к нему её податливое тело. Начал сновать он нетерпеливыми руками по одежде, но чужеземный наряд никак не хотел сниматься. Трещали кружева и оборки, путались шнурки и разные крючки, а Елена заливисто смеялась:
— Ах ты мой медведька... да не там же... эх, какой глупый... вот теперь так...
Наутро молодых свели в баню, а после накормили кашею и стали готовить для праздничного застолья. Теперь уже им предстояло весь вечер быть на людях и принимать новые подарки. На этот раз дарили то, что побогаче, ибо свершалось дарение не в церковном полумраке, а в ярко освещённой палате, на виду у всех гостей. Давали шубы, прочую меховую и шёлковую рухлядь, каменья и разные изделия, посуду и постельное, оружие и благовония. Более всех удивили и даже озадачили подарки великой княгини Софии, пославшей своей племяннице вещи первой жены великого князя Марии Тверской. Родственники радовались чести, а прочие недоумевали: это за какие же заслуги? Так продолжалось два дня, а на третий Елена велела оседлать свою кобылу Джулию и в сопровождении чужеземной подруги отправилась на прогулку. Непривычные к таким женским забавам русские и литовские гости качали головами:
— Заездит она, поди, нашего князя.
— Верно, уж оседлала, вишь, какой квёлый.
Василий слышал и, вспоминая ночные забавы, густо краснел. В какое-то время подошёл к нему Михайло Олелькович и пригласил для разговора.
В палате за столом сидели несколько верховских князей. В торце стола важно восседал Иван Юрьевич Ольшанский — старейшина и их неписаный предводитель. Лицо его, крупное, бровастое, в серебряном окладе буйных волос, выражало такую непоколебимую властность, что в его присутствии и в голову никому не приходило говорить о старшинстве. Он кивнул Василию и пригласил за стол. Тот сел напротив Ольшанского.